они умерли тридцать лет назад. У меня было два прекрасных сына, Джим, и до сих пор, как вспомню о них — сердце кровью обливается. Так вот, Джим, ты просто выслушай мою историю и не спеши судить меня, ругать, называть предателем, пока не поймешь, что и как было. Конечно, это долгая история, но я уже решился поведать тебе о своей молодости, о том, как мы зарыли сокровище на острове Кидда, как Билли Бонс сбежал от нас с картой Флинта, на которой было обозначено место, где зарыт клад. Когда-нибудь, как буду чувствовать себя получше, расскажу тебе о том, как снова пустился в плавание на остров и почему убежал с «Эспаньолы» перед возвращением в Англию. Но хватит на сегодня.
Он замолчал, утомившись. А мне не оставалось ничего другого, как подчиниться его желанию. Так мы договорились, что я вернусь на следующий вечер, и тогда он начнет рассказ о своей жизни. Должен отметить, что в эту ночь спал я очень плохо — во сне меня мучили невообразимые кошмары, — но ужас, горечь и безысходность того, что мне пришлось услышать потом, превзошли все мои ожидания.
2. КОНТРАБАНДИСТ-ПОДМАСТЕРЬЕ
На следующий день я пришел к Сильверу в половине седьмого вечера и застал его в хорошем настроении. Хотя кашель все еще разрывал ему грудь, а дыхание порой было затрудненным, Сильвер выглядел более бодрым и энергичным, чем накануне.
К концу обеда и я пришел в отличное настроение, благо все блюда были прекрасно приготовлены и заметно, хоть и в меру, поперчены, как и положено в доме джентльмена, долго жившего в Вест-Индии.
Темнокожий слуга Сильвера прислуживал старательно и аккуратно, бесшумно и быстро передвигаясь по паркету. Прежде чем Сильвер начал рассказ, мы одолели полторы бутылки красного вина и отпили по доброму глотку восхитительного ароматного портвейна.
— Ну, Джим, за работу, — начал старый пират. — Думается мне, что ты был бы не прочь узнать немного побольше про Долговязого Джона, прежде чем вернуться к столу. — Он потянулся к трубке и табаку, но вдруг нахмурился и забарабанил большими сильными пальцами по ручке кресла. — Начнем с Бристоля, — промолвил он, сосредоточившись. — Бристоль — мой родной город, Джим, даже более чем родной — там родились и прожили всю жизнь мои отец и дед. Прекрасный город, великолепный, да ты и сам знаешь, хотя наверняка часто слышал, что эти чудесные богатые дома и высокие конторы судовых агентов построены на крови и костях черных рабов… Потому что, — продолжил он, — в Бристоле ведь не только прекрасные дворцы, но и жестокие сердца. Видывал я, как вдовы рыдают и клянут все на свете, узнав, что их мужья сгнили под африканским солнцем или сгинули в морской пучине во время шторма в Карибском море. Многие здесь сходят на берег с сотней гиней в карманах, но чаще ты встретишь таких, кто воссылает хвалу Господу за то, что он в милости своей позволил им вернуться домой живыми после кораблекрушения, бунта или желтой лихорадки, как это бывало и со мной.
При этих словах он возбудился и живо напомнил мне прежнего Джона Сильвера, которого я впервые увидел в гостинице «Подзорная труба», — одинокого жизнерадостного трактирщика, быстро скакавшего от столика к столику, стучавшего кулаком по столу и ругательски ругавшего Тома Моргана за его разговоры с Черным Псом.
Воспоминания так разволновали Сильвера, что мне не оставалось ничего другого, как слушать поток слов, обильно сопровождаемых изощренными ругательствами и богохульствами. Я хорошо запомнил этот рассказ и, по возможности убрав из него брань, божбу и некоторые детали, способные оскорбить слух читателя, в меру своих скромных сил и способностей предлагаю исчерпывающее и благопристойное жизнеописание Джона Сильвера.
Родился он в Бристоле, в лето от рождества Господня 1716-е, ровно через шесть месяцев после подавления бунта якобитов против Ганноверской династии, когда претендент на престол после краткого и бесславного «царствования» под именем Иакова III английского и Иакова VIII шотландского спешно сбежал во Францию.
В доме Сильверов не нашлось ни единого приверженца, живущего во Франции католического претендента на престол. Глава семьи, Майкл Джозеф Сильвер, сапожник по профессии, был убежденным конгрегационалистом и страстно ненавидел французов, аристократов и попов, причем ненависть его проявлялась в строго определенном порядке. Долговязый Джон с усмешкой вспоминал, как его отец бормотал и ругался за работой, склонясь над верстаком и сопровождая каждый удар молотка революционным лозунгом.
— На! — и бил сапожным молотком. — Бей! Так им, французишкам! Нна! — еще удар молотком. — Разнесем палату лордов. Нна! — еще удар. — Добрый удар в задницу папистам! — удар! — А это всем епископам, чтоб им лопнуть, как во времена Кромвеля!
Как ни странно, Майкл Сильвер, вздыхавший по славным временам пуританской революции и усердно, хотя и с трудом, читавший стихи Мильтона и прозу Беньяна при тусклом свете огарка, был женат на девушке из англиканского семейства. Надо сказать, что до некоторой степени это был брак по расчету. Дела связали Майкла с Генри Бродрибом из Бата, владельцем обувного магазина, прожорливым гигантом, не особенно ревностно придерживавшимся догм англиканской церкви. Когда старый Бродриб овдовел, на шее его повисла забота о будущем двух дочерей и, увидя выгоду для своего дела в родстве с умелым сапожником, он сумел уверить Майкла Сильвера, что счастье тот обретет лишь в семейной жизни со старшей из сестер, Мери Энн.
Мери Бродриб, молодая и энергичная высокая девушка с пышной копной белокурых волос, приглянулась невзрачному Майклу Сильверу, бледному и сутулому, как большинство людей его профессии. Сапожник решил, что нашел свою судьбу, и женился на ней. Молодожены превратили флигель за сапожной мастерской, расположенной на Корабельной улице, в достаточно удобный дом. Шли годы, и в семействе появилось трое детей: Джон и две его сестры.
Итак, Джон Сильвер рос в доме, где жили исключительно достойные и порядочные люди, увы, так и не сумевшие понять взгляды друг друга. Взгляды Майкла и Мери были настолько различными, что, казалось, даже стены сотрясались, когда супруги, сидя по вечерам на кухне перед пылающим камином, заводили свои бесконечные споры. Джон вспомнил один такой спор, запечатлевшийся в его памяти с десятилетнего возраста.
— Слушай, жена, — заявил внезапно Майкл, — что это за папистские глупости вбивала ты сегодня в голову молодого Джона? Небось несла всякую чушь про мученика-короля?
— Тссс, Майкл, — отвечала Мери, качая на коленях маленькую дочку, — я не поклонница папистов, но считаю, что негоже было обезглавливать Карла I, как бы он там ни правил.
— Негоже! — рявкнул Майкл Сильвер. — Жаль, что не изловили все Стюартово отродье и не передавили их, как крыс!
Он обернулся к сыну, слушавшему спор с открытым ртом:
— Вот так-то, Джон, мальчик мой. Никакие там святые, иконы, статуи, мощи и прочие языческие штучки не помогут тебе в трудную минуту, если против тебя сам Господь. Вот народ — он все может сделать. Может улучшить жизнь пером и мечом, потому что за ним незримо стоит Бог. Конница Кромвеля сразила кичливых аристо-кратишек «божьего помазанника» Карла при Нейсби, а незадолго до твоего, Джон, рождения, мы прогнали Джеймса Стюарта, офранцузившегося претендента на королевский престол.
— Может быть, ты и прав, — быстро возразила Мери Сильвер, — но для людей порядок и традиции поважнее зависти и бунтов. Ведь надо всем сердцем ощущать связь со стариной, с добрыми нашими традициями, со святой церковью, основанной апостолом Петром, с моей церковью, Майкл, не с твоей.
— И с чем еще, скажи, будь любезна? — издевательски спросил Майкл. — С палатой лордов, этих чванливых олухов? С этими жирными, тупыми аристократами? С бездельниками епископами? С вечно пьяными взяточниками — мировыми судьями? Да провались они все к дьяволу, вот что я тебе скажу!
— Понимаю и разделяю твой гнев, Майкл, — мягко ответила Мери. — Но подумай о доме, о чувстве долга, придающем смысл всей нашей жизни. Вот, главное: чувство долга и порядка! Если мы его потеряем, а ведь мы, Майкл, плоть от плоти этой страны, в Англии не останется ничего, кроме мерзости и запустения.
