— И съел?
— Не успел. Она его убила за пять минут.
Труднее всего было работать с синайским полозом — тоненькой длинной змеей, похожей на полосатый кусок провода. Обычно он неподвижно лежал в углу, свернувшись в клубок, но иногда вдруг пугался, и тогда начинал двигаться с быстротой молнии — пока это не увидишь, трудно представить, что живое существо может быть настолько стремительным. Тут ему ничего не стоило выскочить из ящика по вашей руке и удрать. Даже на ровном месте его трудно догнать бегом.
По-английски эти полоза называются «гонщики» (racers).
Потом мы положили тараканов ящерицам-агамам (непременно прямо под нос и на спину, чтобы дрыгал ногами — тогда они соизволят схрумкать его с брезгливым выражением мордочек). Пока Давид играл с толстенькими, совершенно ручными песчанками, кормил мышатами чернохвостую соню и варана, я занялся геккончиком Мойше.
Мойше был самым маленьким обитателем Хай-Бара — величиной с окурок. Когда я его впервые увидел, он умирал от стоматита, обычной болезни ящериц. Несчастный, всеми забытый, с опухшей челюстью, он сидел, забившись в угол, и глядел на мир огромными печальными глазами. Я стал кормить его брюшками самых маленьких тараканьих личинок, еще мягких после первой линьки, предварительно влив в них шприцем пенициллин и тетрациклин. Теперь Мойше было не узнать. Едва он увидел меня, как пулей вылетел навстречу. Я кинул ему таракана, и Мойше принялся подкрадываться к нему, припав к земле и по- львиному хлеща себя по бокам хвостом.
Бросок, хруст тараканьих крыльев, сжимаются не ведающие пощады челюсти
— и вот уже геккончик снова сидит в углу, зевая и с довольным видом облизывая золотистые глазищи розовым язычком.
Пользуясь тем, что автобусов с туристами еще не было, мы выпустили нашего тушканчика попрыгать в загоне, потом заманили его обратно листом капусты и пошли к вольере даманов.
Даманы биологически родственны слонам, но внешне напоминают больших темно-рыжих морских свинок. Они ловко скачут по деревьям и скалам, а мордочки у них почему-то всегда улыбающиеся. Мы поставили к ним две миски овощей, и они принялись носиться по вольеру, на ходу уплетая красный перец, яблоки и финики.
Смотреть на них без смеха было просто невозможно.
— Давид, — не выдержал я, — ну не ходи ты с таким тоскливым видом! Неужели тут хуже, чем в твоем Казахстане?
— В Казахстане, — мечтательно произнес он, — я мог бродить сколько угодно по степи и изучать джейранов. А здесь приходится…
— Да там давно съели всех джейранов…— перебил было я, собираясь сказать, что с 1990-го года все изменилось, и платить зарплату за газелей никто не станет. Но тут толпа туристов нахлынула на нас и затопила восторженными возгласами, щелканьем фотокамер и дурацкими вопросами. Подхватив детскую коляску, в которой мы развозили корма, мы поспешили прочь, чтобы оторваться от первой экскурсии и успеть покормить обитателей последней вольеры.
Там жили четверо грифов. У них существовала строгая очередность получения пищи.
Первой к нам спустилась из-под крыши старая самка редкого ушастого грифа. Эти грузные меланхолики пользовались особым уважением, потому что в Израиле их осталось всего шесть. Мадам презирала мышей, и Тони Ринг периодически ездил в Иерусалим, чтобы своровать ей в каком-то мединституте крыс. Следом прилетал ее муженек, величественно давил мышь лапой и заедал ее куском говядины. Третьим кормился сип — он просто глотал мышь, слегка сжав в когтях. А последним получал свое маленький белый стервятник, и уж он-то был настоящим профессионалом: одним ударом острого клюва ломал мышке шею.
Яйца они все тоже ели по-разному, особенно интересно это делал стервятник. Он или подбрасывал их в воздух, или ронял на них камешек, чтобы разбить скорлупу.
Простившись с Давидом, я поспешил на помощь к Шломи, выводившему из гаража джип с полным сена тракторным прицепом.
Территория Хай Бара маловата для всех травоядных, которые там сейчас живут, и приходится подкармливать их сеном и комбикормами. По мере того, как мы ехали вглубь заповедника, из-за акаций выбегали животные и пристраивались за нами.
Впереди всех, вытянув шеи, широченными шагами мчались страусы. Сено они не едят, но очень любят интеллигентное общество. За ними появилось стадо ориксов — они бежали голова к голове, так что лицевые маски сливались в черную полоску по белому фону стада. Последними пришли аддаксы. Они похожи на ориксов, но желтоватые, а рога у них закручены на манер бутылочного штопора, только кончики длиной с офицерский кортик совсем прямые. Аддаксы лучше ориксов приспособлены к жизни в пустыне и никогда не собираются большими стадами.
Шломи медленно вел джип, а я вилами расбрасывал сено. Постепенно все отстали, принявшись хрумкать корм или бродить с потерянным видом (страусы), только один самец-аддакс все бежал за прицепом, норовя меня боднуть, пока я не дал ему по рогам вилами.
— Что ты его бьешь, — крикнул Шломи, — он же не опасный!
— Да, а рога?
— Ну, это же не орикс! Подумаешь, воткнутся до первого завитка!
Родители Шломи приехали из Кадиса, и он еще чуть-чуть говорил на ладино — почти исчезнувшем разговорном языке испанских евреев, близком к старокастильскому. Я потихоньку учил его английскому, а он меня — ивриту.
Иврит — очень интересный язык. Его грамматика настолько проста и логична, что напоминает языки программирования. Поэтому, хотя его пути словообразования и корневой состав отличаются от индоевропейских языков, научиться составлять простые фразы можно очень быстро. Эйн ли — у меня нет. Йеш ли — у меня есть. Йеш ли пипи — мне надо в туалет. Особенно мне нравится, что в иврите нет обращения на «вы» — это придает всей израильской жизни некоторую демократичность. Хотя язык в некотором роде искусственный, иностранных слов в нем совсем мало. Из русских, например, частица «ну» и слово «чжук» (таракан). Грамматическим ошибкам в разговорном иврите особого значения не придают, потому что для большинства населения он не родной. Собственно, на литературном, так называемом высоком иврите, говорят лишь немногие — семьи старой интеллигенции, приехавшей сюда давным- давно.
К сожалению, когда через пару лет я начал учить испанский, он совершенно вытеснил у меня из головы иврит. Эти два языка немного похожи и, видимо, как сказал бы программист, записываются на одни и те же участки диска памяти.
Рискуя навлечь на себя гнев сионистов, замечу, что принятие иврита в качестве государственного языка было первой крупной ошибкой «отцов-основателей». Ведь в то время страна была английской колонией, и большая часть населения худо-бедно говорила по-английски. Выучить его можно вдвое быстрее, чем иврит — как это облегчило бы жизнь миллионам иммигрантов! А Израиль, быть может, сегодня был бы более открытой страной.
Мы заехали в самый северный угол заповедника, где уже виднелись финиковые рощи соседнего киббуца Йотвата. Из-за акаций за нами наблюдали маленькие желтые газели-доркас. В Хай Бар их никто не завозил, просто они населяют весь юг Израиля и оказались внутри территории, когда ее огородили.
Тут мы остановились у загона с сахарскими желтыми ориксами. Они крупнее аравийских, но рога у них сильно изогнуты и не так эффективны. Если выпустить их в саванну, белые ориксы быстро переколют всех самцов.
Тут нас ждал сюрприз. Прямо посреди загона лежал маленький бурый ориксенок, родившийся ночью. Естественно, начался аврал: Шломи вызвал по рации шефа, тот примчался со щитами, безменом, шприцем и прочим оборудованием, втроем мы изобразили «черепаху» и, пробравшись в загон, проделали все положенные манипуляции.
Время шло к обеду, рабочий день кончался. Я поспешил в контору, чтобы успеть навестить диких ослов. От конторы разносилось громкое кряхтение, звучные удары и хруст разрубаемых костей. Наш зоолог Ивтах рубил мясо для хищников.
