– Почему ты вчера не звонила?
– Не могла.
– А может, не хотела?
– Не могла. К нам приходили гости, тетка с братом.
– И ты не могла позвонить?
– Я же позвонила… Сегодня.
– Ты могла этого не делать.
– Перестань.
– Ладно. Не позвонила и ладно. Важно другое. Важно, что ты не захотела позвонить. Могла и не захотела…
И так далее.
К этому времени моя академическая успеваемость заметно снизилась. Тася же и раньше была неуспевающей. В деканате заговорили про наш моральный облик.
Я заметил – когда человек влюблен и у него долги, то предметом разговора становится его моральный облик.
Особенно беспокоил меня зачет по немецкой грамматике. Сначала я вообще не думал об этом. Затем попытался одолеть эту самую грамматику штурмом. В результате безоблачно ясное неведение сменилось искусительным тревожным полузнанием.
Все немецкие слова звучали для меня одинаково. Разве что кроме имен вождей мирового пролетариата.
Странные мечты я лелеял. Фантастические картины рисовались моему воображению.
Дело в том, что у преподавательницы немецкого языка Инны Клементьевны Гаук был шестнадцатилетний сын. Так вот, иду я раз по улице. Вижу – бедного мальчика обижают здоровенные парни. Я затеваю драку с этими хулиганами. На их крики о помощи сбегается вся местная шпана. Кто-то бьет меня ножом в спину.
– Беги, – шепчу я малолетнему Гауку.
Последнее, что я вижу, – трещины на асфальте.
Последнее, что я слышу, – рев «неотложки». Темнота…
Инна Клементьевна навещает меня в больничной палате:
– Вы спасли жизнь моему Артурке!
– Пустяки, – говорю я.
– Но вы рисковали собой.
– Естественно.
– Я в неоплатном долгу перед вами.
– Забудьте.
– И все-таки, что я могу сделать для вас? Тогда я приподнимаюсь – бледный, обескровленный, худой, и говорю:
– Поставьте тройку!
Фрау укоризненно грозит мне пальцем:
– Вопреки моим правилам я иду на этот шаг. При этом надеюсь, что вы еще овладеете языком Шиллера и Гете.
– Как только снимут швы…
– Кстати, оба воспевали мужество. Я слабо улыбаюсь, давая понять, насколько мне близка эта тема.
– Ауф видер зеен, – произносит Инна Клементьевна.
– Чао, – говорю я в ответ.
На самом деле все происходило иначе. После долгих колебаний я отправился сдавать этот гнусный зачет.
Мы с Инной Клементьевной уединились в небольшой аудитории. Она вручила мне листок папиросной бумаги с немецким текстом. Я изучал его минуты четыре. Само начертание букв таило враждебность. Особенно раздражали меня две пошлые точки над 'ю'.
Вдруг непроглядная тьма озарилась мерцанием знакомого имени – Энгельс. Я почти выкрикнул его и снова замолчал.
– Что вас смущает? – поинтересовалась Инна Клементьевна.
– Меня?
– Вас, вас.
Я наугад ткнул пальцем.
– Майн гот! Это же совсем просто. Хатте геганген. Плюсквамперфект от «геен». Коротко и ясно, думаю. Слышу голос Инны Клементьевны:
– Так что же вас затрудняет? Переводите сразу. Ну!
– Не читая?
– Читайте про себя, а вслух не обязательно.
– Тут, видите ли…
– Что?
– Тут, откровенно говоря…
– В чем дело?
– Тут, извиняюсь, не по-русски…
– Вон! – крикнула фрау неожиданно звонким голосом. – Вон отсюда!
Я позвонил заведующему спортивной кафедрой. Попросил его добиться отсрочек. Мартиросян в ответ твердил:
– Ты подавал известные надежды. Но это было давно. Сейчас ты абсолютно не в форме. Я все улажу, если ты начнешь работать. Через месяц – первенство «Буревестника» в Кишиневе…
Разумеется, я обещал поехать в Кишинев. Хотя сама идея такой поездки была неприемлемой. Ведь это значило бы хоть ненадолго расстаться с Тасей.
Казалось, все было против меня. Однако жил я почти беззаботно. В ту пору мне удавалось истолковывать факты наиболее благоприятным для себя образом. Ведь человек, который беспрерывно спрашивает, должен рано или поздно научиться отвечать.
Жили мы, повторяю, беззаботно и весело. Ходили по ресторанам. Чуть ли не ежедневно оказывались в гостях.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тасины друзья, как правило, внушали мне антипатию. Однако я старался им нравиться. Реагировал на чужие шутки преувеличенно громким смехом.
Предлагал свои услуги, если надо было пойти за коньяком.
Тасю это раздражало.
Кто-нибудь говорил мне:
– Захватите стул из кухни. Тася еле слышно приказывала:
– Не смей.
Так она боролась за мое достоинство.
Она внушала мне правила хорошего тона. Главное правило – не возбуждаться. Не проявлять излишней горячности. Рассеянная улыбка – вот что к лицу настоящему джентльмену.
Между прочим, суждения Тасиных друзей не отличались глубиной и блеском. Однако держались эти люди, не в пример мне, снисходительно и ровно. Что придавало их суждениям особую внушительность.
Короче, чем большую антипатию внушали мне эти люди, тем настойчивее я добивался их расположения.
