грехах. Тася лишь утомленно кивала в ответ,
Я спрашивал:
– Где ты была?
– Опять…
– Я хочу знать, где ты была?
– Ну, занималась.
– Что значит – ну?
– Занималась.
– Чем?
– Не помню.
– То есть как это – не помню? Откуда у тебя заграничные сигареты?
– Меня угостили.
– Кто? Ничтожный Шлиппенбах?
– Допустим.
– Этот претенциозный болван, который всегда говорит одно и то же?
– На шести языках.
– Не понял.
– Это неважно.
– Значит, ты была у него?
– Ну, хорошо – была.
– Что значит – хорошо? Была или не была?
– Не помню. Что ты хотел бы услышать?
– Правду.
– Я и говорю правду, которая тебя не устраивает.
– Я хочу знать, где ты была, и все.
– Неважно.
– Как это – неважно?
– В читальном зале.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну, и так далее…
Бывает, ты разговариваешь с женщиной, приводишь красноречивые доводы и убедительные аргументы. А ей не до аргументов. Ей противен сам звук твоего голоса.
Иногда Тася порывалась уйти. Я почти силой удерживал ее. Я просил Тасю остаться, но знал, что могу ее ударить.
Тася оставалась, и вскоре я уже не мог поверить, что был способен на это.
Если нам так хорошо, думал я, то все остальное – мои фантазии. От этого необходимо излечиться.
А что, если ощущение счастья неминуемо включает предчувствие беды? Недаром у Дюма так весело пируют мушкетеры за стенами осажденной крепости.
Мы на такси подъехали к гостинице. В лифте я поднимался с ощущением тревоги. Как поживает щенок и что он успел натворить? Не исключено, что меня уже выселили.
В коридоре мы повстречали улыбающуюся горничную. Это меня несколько успокоило. Хотя в Америке улыбка еще не показатель. Бог знает, что здесь проделывается с улыбкой на лице.
Щенок благополучно спал под кондиционером. Тася соорудила ему гнездышко из моих фланелевых штанов. Разумеется, малыш успел замочить их.
Я осторожно вытащил его из гнезда. Чуть приоткрылись мутные аквамариновые глазки. Толстые лапы напряженно вздрагивали.
От щенка уютно пахло бытом. Такой же запах я ощущал много лет назад в поездах дальнего следования.
Я вытащил из сумки купленное по дороге молоко. Тщательно вымыл одну из бронзовых пепельниц. Через секунду щенок уже тыкался в нее заспанной физиономией.
– Назови его – Пушкин, – сказала Тася, – в знак уважения к русской литературе. Пушкин! Пушкин!..
В ответ щенок зевнул, демонстрируя крошечную пасть цвета распустившейся настурции.
– Не забудь, – сказала Тася, – к шести мы едем в БеверлиХиллс.
Это было что-то вроде светского приема. «Танго при свечах» в особняке Дохини Грейстоун. Так было сказано в программе конференции. Кто такая эта самая Дохини, выяснить не удалось.
В той же программе говорилось:
«Плата за вход чисто символическая». И далее, мельчайшими буквами:
«Ориентировочно – 30 долларов с человека».
Что именно символизировали эти тридцать долларов, я не понял.
– Ты деньги внес? – спросила Тася.
– Еще нет.
– Внеси.
– Успею.
– Как ты думаешь, могу я уплатить через «Америкен экспресс»?
– Я уплачу, не беспокойся.
– Это неудобно.
– Почему? Ведь ты идешь со мной. Иными словами – я тебя приглашаю.
– Знаешь, что мне в тебе нравится?
– Ну, что?
– Ты расчетлив, но в меру. Соблюдаешь хоть какие-то минимальные приличия.
– Многие, – говорю, – называют это интеллигентностью.
В ответ прозвучало:
– Ты всегда был интеллигентом. Помнишь, как ты добровольно ходил в филармонию?..
Я спросил:
– Куда же мы денем щенка?
– Оставим в гостинице. Видишь, какой он послушный и умный. Таксы вообще невероятно умные… Только он будет скучать…
– Если он такой умный, – говорю, – и ему нечего делать, пусть выстирает мои фланелевые брюки.
– Не остри, – сказала Тася.
– Последний раз. Вот слушай. Такса – это… Такса – это сеттер, побывавший в автомобильной катастрофе.
В ответ прозвучало:
– Ты деградируешь.
– Ехать в Беверли-Хиллс рановато, – сказала Тася. – Давай закажем кофе. Просто выпьем кофе. Как
