6
С тех пор как воды озера сомкнулись над Робертой, а Клайд доплыл до берега и, переменив платье, добрался до Шейрона, а потом до дачи Крэнстонов, он находился в состоянии почти полного умственного расстройства и в своем смятении и страхе никак не мог понять, виновен он или не виновен в безвременной гибели Роберты. В то же время он ясно понимал: если случайно заметят, как он украдкой пробирается к югу, вместо того чтобы повернуть на север к гостинице и сообщить об этой как будто нечаянной катастрофе, то его поведение сочтут настолько черствым и жестоким, что всякий с полной убежденностью обвинит его в убийстве. И эта мысль терзала его, ибо теперь ему казалось, что на самом деле он не виноват, — ведь в последнюю минуту в душе его совершился переворот!
Но кто поверит этому теперь, раз он не вернулся и не сообщил о случившемся! А сейчас уже невозможно вернуться. Если Сондра услышит, что он был на этом озере с фабричной работницей, что он записал ее в гостинице как свою жену… Боже!
А потом объяснять все это дяде или холодному, жестокому Гилберту… и всей этой шикарной, циничной молодежи в Ликурге?.. Нет, нет! Зайдя так далеко, он не может отступить. Иначе катастрофа… быть может, смерть. Он должен использовать, насколько возможно, это ужасное положение, использовать свой замысел, который привел к такой странной, словно оправдывающей его развязке.
Но эти леса! Наступающая ночь! Жуткое одиночество и опасности, таящиеся всюду и во всем! Что делать, что сказать, если кто-нибудь встретится? Он был в полном смятении, на грани душевного и нервного расстройства. Хрустни сучок — и он бросится бежать, как заяц.
В таком состоянии он дождался темноты и углубился в лес, но прежде отыскал свой чемодан, переменил костюм и, выжав мокрую одежду и попытавшись кое-как высушить ее, уложил в чемодан, покрыл сухими ветвями и хвоей, а затем спрятал штатив фотографического аппарата под стволом упавшего дерева. И все упорнее он думал о своем странном и опасном положении. Что, если кто-нибудь был на берегу в ту самую минуту, когда он нечаянно ударил Роберту, и оба они упали в воду, и она так пронзительно и жалобно закричала? Что, если кто-нибудь видел это… один из тех сильных, здоровенных парней, которых он заметил здесь днем… быть может, вот сейчас кто-то поднимает тревогу — и уже в эту ночь десятки людей пустятся его преследовать. Охота на человека! Они схватят его, и никто не поверит, что он ударил ее нечаянно! Его даже могут линчевать, не дожидаясь законного суда. Это возможно. Это бывало. Веревка на шею. Или, может быть, пристрелят здесь, в лесу. И даже не выслушают, не дадут объяснить, как это случилось… как долго она преследовала и мучила его! Никто никогда его не поймет!
И, думая об этом, он шел все быстрей и быстрей — так быстро, как позволяли крепкие, густо растущие колючие молодые деревца и зловеще потрескивающие под ногами сухие ветки, — шел, твердя мысленно, что дорога к Бухте Третьей мили должна быть у него справа, а луна, когда взойдет, слева.
Но, боже, что-это?
Ужасный звук!
Словно жалобный и зловещий стон некоего духа во тьме!
Вот!
Что это?
Он выронил чемодан, весь в холодном поту опустился на землю и в страхе съежился у подножия высокого ветвистого дерева, оцепеневший и недвижимый.
Ужасный крик!
Да это же сова! Он слышал ее крик несколько недель назад, когда был на даче Крэнстонов. Но здесь! В этой чаще! В этой тьме!.. Надо идти, надо поскорее выбраться отсюда, это ясно. Надо прогнать эти страшные, ужасающие мысли, иначе у него вовсе не останется ни сил, ни мужества.
Но взгляд Роберты! Тот последний молящий взгляд! Боже! Ее глаза и сейчас перед ним. И эти отчаянные, ужасные крики! Неужели они будут все время звучать у него в ушах… до тех пор, пока он не выберется отсюда?
Поняла ли она, когда он ее ударил, что это случилось без злого умысла… что это было только мгновение гнева и протеста? Знает ли она это теперь, где бы она ни была — на дне озера или, быть может, здесь, в темной чаще, с ним рядом? Ее призрак!.. Нет, нужно скорей бежать прочь… прочь! Нужно… и все же… здесь, в чаще, он в безопасности! Надо взять себя в руки, не следует выходить на большую дорогу. Там прохожие. Там, может быть, люди, которые ищут его!.. Но верно ли, что человек живет и после смерти? Что существуют приведения? И они знают всю правду? Тогда она должна знать… но тогда они знает и о его прежних замыслах. Что она подумает! Может быть, это она сейчас с мрачным укором преследует его своими ошибочными обвинениями? Ошибочными — хоть и правда, что сперва он хотел ее убить. Он замышлял это! Замышлял! И это, конечно, великий грех. И хотя он и не убил ее, но что-то сделало это за него. Все это правда.
Но привидения!.. Боже, призраки тех, кто уже умер… они преследуют тебя, чтобы разоблачить и наказать… быть может, они стараются направить людей по твоему следу… как знать? Мать когда-то призналась ему, Фрэнку, Эсте и Джулии, что она верит в привидения.
И, наконец, луна (к этому времени уже три часа он шел вот так, спотыкаясь, прислушиваясь, выжидая, весь дрожа и обливаясь потом). Кругом, слава богу, никого! И высоко над головой звезды, яркие и ласковые, как над Сосновым мысом, где Сондра… Если бы она видела его сейчас, как он бежит от Роберты, погребенной в водах озера, на поверхности которого плавает его шляпа! Если бы она слышала крики Роберты! Странно… никогда, никогда, никогда он не сможет рассказать ей, что из-за нее — ее красоты, страсти к ней, из-за всего, что она для него значит, — он мог… мог… ну…
И вдруг во мраке, около одиннадцати часов, как он потом сообразил — от воды его часы остановились, — когда он уже выбрался на большую дорогу, ведущую «на запад, и прошел милю или две, из темной чащи внезапно, как призраки, вышли те трое! Сперва он подумал, что они видели его в тот миг, когда он ударил Роберту, или сразу после этого, и теперь пришли его схватить. Какая страшная минута! А мальчик поднял фонарь, чтобы лучше рассмотреть его лицо! И, несомненно, увидел на этом лице подозрительный испуг и смятение, ибо как раз в ту минуту Клайд был поглощен самым мрачным раздумьем о случившемся: его неотступно преследовала мысль, что он нечаянно оставил какую-нибудь улику, которая легко может его выдать. Он отпрянул, уверенный, что это люди, посланные его изловить. Но в эту минуту высокий тощий человек, шедший впереди, запросто окликнул, словно его только позабавила явная трусость Клайда: „Здорово, прохожий!“ — а мальчуган, не проявляя ни малейшего удивления, шагнул вперед и прибавил света в фонаре. И тут только Клайд понял, что это просто здешние крестьяне или проводники, а вовсе не отряд, посланный за ним в погоню, и, если он будет спокоен и вежлив, они никогда не заподозрят в нем убийцу.
Но потом он сказал себе: «А ведь они запомнят меня. Запомнят, что я шел по пустынной дороге в такой час с чемоданом…» И тут же решил, что должен спешить… спешить… и никому больше не попадаться на глаза.
А через несколько часов, когда луна уже заходила и от изжелта-бледного, болезненного света, разлитого в лесу, ночь стала еще тоскливее и тягостней, Клайд подошел к Бухте Третьей мили — селению, состоявшему из кучки убогих хижин и дачных коттеджей, лепившихся на северном отроге Индейских гор. С поворота дороги он увидел, что кое-где в окнах еще мерцают слабые огоньки. Лавки. Дома. Уличные фонари. Но в бледном свете луны они казались совсем тусклыми — тусклыми и призрачными. Ясно одно: в этот час, в таком костюме, с чемоданом в руке, ему нельзя появиться здесь. Своим видом он, несомненно, возбудит любопытство и подозрения, если его кто-нибудь заметит. Пароходик, который ходит между этим поселком и Шейроном (откуда Клайд должен был отправиться дальше, к Сосновому мысу), отойдет только в половине девятого, — значит, пока нужно скрыться где-нибудь и по возможности привести себя в приличный вид.
