уничтожить все следы, он снял мокрую одежду, выжал ее, свернул и тщательно упаковал в чемодан. Потом решил спрятать штатив, оставшийся на берегу вместе с чемоданом, что и сделал. Его старая соломенная шляпа — та, которая оказалась без подкладки (но как это случилось, он не знает, заявил он), — потерялась во время катастрофы с лодкой, и поэтому он надел запасную, хотя у него была с собою еще и кепка, он мог бы надеть ее. (Такая у него привычка — брать с собою в дорогу лишнюю шляпу: ведь со шляпами вечно что-нибудь случается.) Потом он решил пойти через лес к югу, к железной дороге, которая, по его расчетам, проходила в том направлении. Он тогда не знал, что там есть и автомобильное шоссе. А что он отправился прямо к Крэнстонам, так это вполне естественно, Просто признался Клайд: они были его друзьями, и ему очень хотелось добраться до такого места, где он мог бы как следует подумать обо всем этом ужасе, который внезапно обрушился на него как снег на голову.
Когда Клайд в своих показаниях дошел до этой минуты и ни ему, ни Джефсону, казалось, больше нечего было сказать, защитник, помолчав, вдруг произнес очень отчетливо и как-то особенно спокойно:
— Помните, Клайд: перед лицом господ присяжных, судьи и всех присутствующих в этом зале и превыше всего — перед господом богом вы торжественно поклялись говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды. Вы понимаете, что это значит, не так ли?
— Да, сэр, понимаю.
— Поклянетесь ли вы перед богом, что не ударили Роберту Олден, пока находились с нею в лодке?
— Клянусь. Я не ударил ее.
— И не бросили ее за борт?
— Клянусь. Я этого не делал.
— И не пытались так или иначе умышленно, злонамеренно перевернуть лодку или каким-либо иным способом добиться смерти мисс Олден?
— Клянусь, что нет! — горячо и взволнованно воскликнул Клайд.
— И вы можете поклясться, что это был несчастный случай, что он произошел без вашего умысла и намерения?
— Да, могу, — солгал Клайд; он чувствовал, что, борясь за свою жизнь, отчасти говорит правду; ведь и в самом деле все это случилось нечаянно и непреднамеренно, совсем не так, как он задумал. В этом он мог поклясться.
И тогда Джефсон, проведя большой сильной рукой по лицу, вежливо и бесстрастно оглядел суд и присяжных, многозначительно сжал тонкие губы и объявил:
— Обвинение может приступить к допросу свидетеля.
25
Все время, пока Клайда допрашивал защитник, Мейсон чувствовал себя, как неугомонная гончая, рвущаяся в погоню за зайцем, как борзая, которая вот сейчас, последним прыжком настигнет свою добычу. Его так и подмывало, ему не терпелось разбить вдребезги эти показания, доказать, что все это с начала до конца просто сплетение лжи, как оно отчасти и было на самом деле. И не успел Джефсон кончить, как он уже вскочил и остановился перед Клайдом; а тот, видя, что прокурор горит желанием уничтожить его, почувствовал себя так, словно его сейчас изобьют.
— Грифитс, у вас был в руках фотографический аппарат, когда она встала в лодке и направилась к вам?
— Да, сэр.
— Она споткнулась и упала, и вы нечаянно ударили ее аппаратом?
— Да.
— Я полагаю, при вашей правдивости и честности вы, конечно, помните, как в лесу на берегу Большой Выпи говорили мне, что у вас не было никакого аппарата?
— Да, сэр, я это помню…
— Конечно, это была ложь?
— Да, сэр.
— И вы говорили тогда с таким же пылом и убеждением, как теперь — другую ложь?
— Я не лгу. Я объяснил здесь, почему я это сказал.
— Вы объяснили, почему вы это сказали! Вы объяснили, почему! Вы солгали тогда и рассчитываете, что вам поверят теперь, — так, что ли?
Белнеп поднялся, готовый запротестовать, но Джефсон усадил его на место.
— Все равно я говорю правду.
— И, уж конечно, ничто на свете не могло бы заставить вас солгать здесь снова — даже и желание избежать электрического стула?
Клайд побледнел и слегка вздрогнул, покрасневшие от усталости веки его затрепетали.
— Ну, может быть, я и мог бы солгать, но, думаю, не под присягой.
— Вы думаете! А, понятно! Можно соврать все, что угодно и где угодно, в любое время и при любых обстоятельствах, но только не тогда, когда тебя судят за убийство!
— Нет, сэр. Совсем не так. И я сейчас сказал правду.
— И вы клянетесь на Библии, что пережили душевный перелом, так?
— Да, сэр.
— Что мисс Олден была очень печальна и поэтому в вашей душе произошел этот перелом?
— Да, сэр. Так оно и было.
— Вот что, Грифитс: когда она жила на отцовской ферме и ждала вас, она писала вам вот эти письма, так?
— Да, сэр.
— В среднем вы получали через день по письму, так?
— Да, сэр.
— И вы знали, что она там одинока и несчастна, так?
— Да, сэр… но я у же «объяснил…
— Ах, вы объяснили! Вы хотите сказать, что за вас это объяснили ваши адвокаты! Может быть, они не натаскивали вас в тюрьме изо дня в день? Не обучали, как вы должны отвечать, когда придет время?
— Нет, сэр, не обучали! — с вызовом ответил Клайд, поймав в эту минуту взгляд Джефсона.
— Так почему же, когда я спросил вас на Медвежьем озере, каким образом погибла Роберта Олден, вы сразу не сказали мне правду и не избавили всех нас от этих неприятностей, подозрений и расследований? Вам не кажется, что тогда люди выслушали бы вас доброжелательнее и скорее поверили бы вам, чем теперь, после того как вы целых пять месяцев обдумывали каждое слово с помощью двух адвокатов?
— Я ничего не обдумывал с помощью адвокатов, — упорствовал Клайд, продолжая глядеть на Джефсона, который старался поддержать его всей силой своей воли. — Я только что объяснил, почему я так поступал.
— Вы объяснили! Вы объяснили! — заорал Мейсон. Его выводило из себя сознание, что эти фальшивые объяснения для Клайда — надежный щит, ограда, за которой он всегда может укрыться, стоит только его прижать покрепче… Гаденыш! И, весь дрожа от еле сдерживаемой ярости, Мейсон продолжал: — Ну, а до вашей поездки, пока она писала вам эти письма, вы тоже думали, что они печальные, или нет?
— Конечно, сэр. То есть… — Клайд неосторожно запнулся. — Некоторые места, во всяком случае.
— Ах, вот что! Уже только некоторые места. Мне кажется, вы только сейчас сказали, что считаете ее письма печальными.
