— Одного слепого.
— Бюрки? — спросил я осторожно.
Она все ела и ела.
— Штауффер, — наконец сказала она. — Слепого зовут Штауффер. Раньше у меня было больше солдат. Они все умерли. Они все были слепые. Ты тоже можешь здесь жить, ты, конечно, солдат, иначе бы сюда не пришел.
— Я живу в другом месте, — сказал я.
— Дело твое, — ответила она и затолкнула остаток торта в рот, — ровно в полдень и ровно в восемь вечера мы едим торт.
Я вышел из ризницы. В часовне у купели сидел какой-то старик. Я уселся против него.
— Я слепой, — сказал тот.
— Как это случилось?
— Увидел молнию, — рассказал он, — другие тоже ее видели. Все они умерли. — Он оттолкнул тарелку. — Ненавижу торт. Одна старуха в состоянии есть его с удовольствием.
— Вы Штауффер? — обратился я к нему.
— Нет, Хадорн. Меня зовут Хадорн. Штауффер умер. А тебя зовут Рюэгер?
— Меня зовут Рюкхард.
— Жаль, — посетовал Хадорн, — у меня кое-что есть для Рюэгера.
— Что же?
— Кое-что от Штауффера.
— Но он же умер.
— У него это тоже от одного умершего.
— От какого еще умершего?
— От Цауга.
— Не знаю такого.
— А он это получил от другого, который тоже умер.
— От Бюрки? — предположил я.
Он задумался.
— Нет, — вспомнил он, — от Бургера.
Я не сдавался:
— Может, все-таки от Бюрки?
Он опять задумался.
— У меня плохая память на имена, — сказал он наконец.
— А меня все-таки зовут Рюэгер, — решился я.
— Значит, у тебя тоже плохая память на имена, — упрекнул он меня, — ведь сначала ты сказал, что ты не Рюэгер. Однако мне все равно, кто ты.
И он мне протянул что-то. Это оказался ключ Бюрки.
— Кто теперь Администрация?
— Эдингер, — ответил слепой.
— А кто такой Эдингер?
— Не знаю.
Я поднялся, сунув ключ в карман пальто.
— Ну, я пошел, — сообщил я.
— А я остаюсь, — проговорил он, — все равно скоро умру.
Мецгергассе представляла собой кучу щебня, Цитглоггерская башня обрушилась.
Когда я добрался до здания правительства, уже наступила ночь, но такая ясная, как будто светила полная луна. У обеих статуй, стоящих перед главным входом, отсутствовали головы. Купол был разбит, по лестнице можно было идти только с большой осторожностью, но зал Большой палаты чудом уцелел, даже чудовищная огромная фреска оказалась невредимой, однако скамьи для депутатов исчезли. А в зале поставили старые, потертые диваны, на которых сидели женщины в несколько потрепанных пеньюарах, некоторые — с голой грудью. Все это скупо освещалось керосиновой лампой. Ложи для зрителей прикрывал занавес. Трибуна для ораторов была на месте. В кресле председателя парламента сидела женщина с круглым энергичным лицом в форме офицера Армии спасения. Пахло луком.
Я в нерешительности остановился у входа в зал.
— Иди сюда, — приказала командирша, — выбирай какую хочешь.
— У меня нет денег, — сказал я.
Женщина удивленно уставилась на меня.
— Сын мой, откуда ты свалился?
— С фронта.
Она удивилась:
— Долго же тебе пришлось добираться сюда. У тебя есть ластик?
— Зачем он?
— Для девочки, конечно. Мы берем то, что нам нужно, конечно, лучше бы точилку для карандашей.
— У меня есть только револьвер, — сказал я.
— Сын мой, давай его сюда, не то мне придется доложить о тебе Администрации.
— Эдингеру?
— Кому ж еще?
— А где Администрация?
— На Айгерплац.
— Это Эдингер приказал устроить здесь бордель?
— Заведение, мой милый!
— Это — заведение?!
— Естественно, — ответила она, — мы ведь облучены, сынок. Мы умрем. Любая радость, доставленная одним из нас другому, — акт божественного милосердия. Я — майор. И я горжусь тем, что моя бригада все это поняла. — Она указала на женщин, расположившихся на потертых диванах: — Обреченные на гибель готовы любить!
— Я ищу Нору, — сообщил я.
Майорша взяла колокольчик, позвонила.
— Нора! — позвала она.
Наверху в дипломатической ложе приоткрылся занавес. Оттуда выглянула Нора.
— Что такое? — спросила она.
— Клиент, — сообщила майорша.
— Я еще занята, — ответила Нора и исчезла за занавесом.
— Она еще на службе, — объяснила майорша.
— Я подожду.
Майорша назвала цену:
— За револьвер.
Я отдал свой револьвер.
— Присаживайся, сын мой, и подожди.
Я уселся на диван между двух женщин. Майорша взяла гитару, прислоненную к ее председательскому креслу, заиграла, и все запели:
