капелек… По-моему, это правильно.
Старик хихикнул:
– Странные слова. Думал ли я, беря на поруки антиобщественного сопляка, которого собирались изгнать куда подальше за провоцирующее поведение… Думал ли я, что через двадцать с лишним лет этот сопляк станет говорить красивости в защиту родного стада.
Дым пожал плечами. В третий раз легонько тронул звонкую безделушку.
– Вижу, – сказал старик неожиданно холодно и жестко. Настоящий вопрос, с которым ты пришел. И ты верно ставишь вопрос, и это делает честь твоей сообразительности.
– Это настоящая вещь, – сказал Дым, разглядывая медные узоры на круглом украшении.
– Это колокольчик, – сообщил старик со странным выражением. – Колокольчик. Да, это настоящая вещь. Это ИХ вещь.
– Скажи, – Дым решился, и голос у него сразу сел. – Ты знаешь кого-то, кто встречался… кто ходил на ИХ территорию и вернулся?
Старик помолчал.
Облизнул губы:
– В Высоком доме знают, что ты пошел ко мне?
– Меня никто не подсылал, – отозвался Дым тихо. – Я пришел потому, что мне так захотелось.
– Тебе захотелось жить, – сварливо проворчал старик. – Жить – и не меняться. Ради этого ты готов просить помощи у Хозяев, голос его дрогнул. – Волки… честны, волки просто хотят кушать – так же, как и мы. Если бы шпинат, который мы жрем, умел говорить – он бы тоже взмолился.
– Ты знаешь кого-то, кто ходил на ИХ территорию и вернулся? – терпеливо повторил Дым.
– Что может быть хуже, чем жить, как животные? – рявкнул старик, и детская возня за ширмами сменилась гробовой тишиной. – Что может быть хуже, сказать тебе?
Он замолчал. Выждал паузу, уставившись на Дыма круглыми карими глазами из-под кустистых бровей.
– Хуже, – сказал почти шепотом, хуже, Дымка, – жить, как домашние животные. Помни.
Оба посмотрели на колокольчик, немо покачивающийся над окном.
– Каждый выбирает для себя, – сказал старик сухо. Ты молодец уже потому, что первым понял – прежняя жизнь кончилась, предстоят перемены. В Высоком доме, думаю, это поймут не скоро. Какое счастье, что я давно уже не имею отношения к Высокому дому! Да. Сперва будут всеобщий героизм и мобилизация, потом паника и неразбериха, голод и холодная зима… А ты умный, Дымка.
Дым промолчал. – Поселок Свояки, – сказал старик одними губами. Для начала найди там отставного старосту, его зовут Сот-Озерный-второй. И на правах чиновника из столицы поинтересуйся относительно трупа, который они выловили в реке шесть лет назад, осенью. Дурак бы спросил, при чем тут какой-то труп. Ты молчишь… Хорошо. Возьми салата. Сладкий салат.
Дым положил в рот широкий лист с бахромой по краям. Вкуса не было никакого. Будто у брикетной травы.
– Жрать брикетную траву вдалеке от волчьих зубов или хрумкать свежее, но у самой границы! А у них такого выбора нет – у них, в столице, и кормятся сладко, и до волков три дня скакать… – Женщина на крыльце наконец-то замолкла. Отдышалась, еще раз с презрением глянула в развернутое удостоверение Дым-Лугового. – Начальство… Еще год назад пуганые были: любому сопляку из города теплую ванну готовили. А теперь – на пенсии он! На содержании у поселка! В управу иди, старосту спроси, расскажут тебе.
Дым молчал. Ждал, пока тетка иссякнет сама собой; она иссякала по капле, неохотно. Наконец, сморщив нос, ругнулась едва слышно и скрылась в доме; долгую минуту спустя на крыльце объявился седоватый, пегий какой-то, маленький и щуплый Сот-Озерный-второй.
Дым поводил по воздуху удостоверением. Сот-Озерный близоруко сощурился, хрипло вздохнул:
– Уже год как в отставке я, милейший Дым-Луговой. Поселок наш тихий, все, считайте, ближние родичи, парни в армию идут охотно…
Он запнулся. Глаза у него были тоже карие, тоже круглые, в обрамлении бледно-красных век.
– Насчет того дела? – спросил нерешительно.
Дым кивнул. – На огород пойдем, – сказал Сот-Озерный, принимая, по-видимому, про себя какое-то важное решение. – А то в доме – на головах сидят, дети, внуки…
Дым кивнул снова, соглашаясь. Попытку угощения он отмел сразу, да Сот-Озерный и не настаивал; неудобно устроившись за врытым в землю столом, поковырял в зубах сорванной по дороге веточкой:
– Земля здесь такая – по пять раз в день поливать приходится. Но от брикетного с души воротит – хочется хоть немножко, но своего, сочного, живого… Внуки маленькие еще…
Дым покивал, соглашаясь; под его взглядом Сот запнулся. Тоскливо вздохнул:
– Насчет того дела… Материалы вы поднимали?
Дым полуприкрыл глаза:
– Тело без признаков насильственной смерти, вероятно, несчастный случай. Некто сорвался с обрыва в реку и утонул. Личность не была установлена… поначалу. Так?
– Так, – Сот-Озерный кивнул. – Поначалу. А потом его нашли. Братья приехали и опознали. Они же и забрали его. Лес-Лановой, из тех Лановых, что на юге… Имя есть в материалах дела. Лес-Лановой. Во влажной ботве стрекотали сверчки. На краю поля желтели, бессильно угрожая палящему солнцу, умирающие от зноя колючки.
– Его никто не убивал, – сказал, будто оправдываясь, Сот-Озерный. – Никаких следов насильственной смерти.
Дым кивнул;
– Я не ишу его убийцу. Меня интересуют подробности, которых нет в материалах дела.
Сот-Озерный нахмурился. Заерзал на жесткой скамье:
– Но почему вы думаете…
– Я знаю, – отрезал Дым. – Вас никто ни в чем не обвинит. Разумеется, если я услышу все, что мне нужно услышать.
Веки бывшего старосты покраснели сильнее, карие глаза ушли глубоко под брови; несколько минут паузу заполняли поющие сверчки.
– Чиновник из города, который расследовал это дело, – сказал Сот-Озерный, – запретил мне кому- либо давать объяснения.
– Это он навел меня. Мне можете сказать. Сверчки.
– Он был… – начал староста и запнулся. – Этот… был…
– Что? – тихо спросил Дым.
– Он был… стриженый, – выговорил Сот-Озерный. – Я сначала не понял, что это. Мои парни решили, что это какая-то кожная болезнь. Я ничего им не сказал. А тот чиновник из города понял, что я догадался. Он… его очень испугало… не то, что я понял, нет, а сам этот… противно, вы понимаете. Я не боюсь мертвых. А этот…
– А братья? – быстро спросил Дым. – Братья, когда его забирали, заметили что-то неладное?
Сот-Озерный проглотил слюну. Покачал тяжелой головой:
– Мы ведь его в мешке просмоленном… во льду держали. Братьям показали лицо. И все. Потом запаяли. Он ведь долго в речке плавал… Так и отправили.
– Это все?
Сот-Озерный усилием воли заставил себя заткнуться. Молча кивнул.
И еще завещал Лидер: никогда не стригите волос на голове и на теле. Кто острижен – тот проклят, тот животное. Давший однажды шерсть обязан отдать и мясо. Кто острижен – тот попадет на бойню. Помните об этом всегда.
