Юлиана. Затем {261} Максим, как выдающийся человек, посетил Константинополь, где все отнеслись к нему с благоговением, видя, что удача к нему вернулась.[122] Он даже отважился заняться безвредным видом теургии, и здесь также снискал себе славу. Но широкая известность Максима вновь вызвала недовольство им. В среде придворных возник заговор против императоров и они обратились с вопросом к своему собственному оракулу (не всякий поймет, о чем я говорю). Когда же тот ответил очень невнятно, они обратились к Максиму с просьбой его растолковать, не посвящая его в свои планы, словно бы оракул им дал Максим. Они очень хотели понять смысл изречения яснее. Ибо все тогда видели, что только Максиму известна воля богов, сколь бы неясной она не представлялась другим людям. Максим сосредоточился на изреченном, исследовал его и верно увидел скрытый смысл слов, поскольку все изреченное было истинным, и рассказал об этом еще более истинно, чем пророки, а именно, что они погибнут вместе с тем, кто расскажет им о смысле оракула (он имел в виду себя), а с ними — и другие люди, не только те, кто причастен к заговору, и что многие будут несправедливо наказаны. Затем из глубин [души] он возвестил: «После всеобщего и разнообразного истребления людей, в котором мы станем жертвами, император умрет необычным образом и не удостоится ни погребения, ни надгробия». Так оно в действительности и случилось. Подробно об этом я написал в своей «Всеобщей истории». Вскоре заговорщиков стали арестовывать; их повсюду хватали и обезглавливали, словно кур во время какого-нибудь праздника или застолья. Арестовали также и Максима, которого привели в Антиохию, где в то время находился император.[123]
Но им было стыдно убить его, поскольку на суде Максим отрицал все возведенные на него обвинения и разоблачил тех, кто его схватил, а также потому, что он точно предсказал все, что теперь происходило. Поскольку в лице Максима они наказывали бога, то его отослали в Азию с неким Фестом,[124] кровожадным человеком с душою мясника, почтив Азию столь ужасной личностью. Появившись, Фест стал повсюду рассылать свои приказы и сам следил за их исполнением, вводя везде свойственный его животной и неистовой душе кровавый способ управления. Он казнил многих, как виновных, так и безвинных, и в их числе — великого Максима. Так сбылось это пророчество и другая его часть тоже исполнилась. Ибо император в ве-{262}ликой битве со скифами исчез каким-то странным образом, так что даже не нашли ни одной его косточки для погребения.[125] Ко всему этому божество[126] прибавило и еще более великое событие. Ибо тот самый Фест (автор этих строк сам присутствовал при этом) был отстранен от должности и, нанеся визит только что ставшему императором Феодосию, удалился прочь (он женился, взяв жену из Азии, и справил свадьбу, роскошью достойную тирана). Открыто кичась своим богатством и похваляясь тем, что легко отделался от обвинений в своей адрес, Фест решил устроить роскошный пир, пригласив на него высших должностных лиц и знать. Был третий день после январских календ, как их называют римляне, и все приглашенные поблагодарили Феста и обещали быть. Затем Фест пошел в храм богинь Немезид,[127] хотя он никогда не испытывал никакого почтения перед богами и казнил своих жертв именно за поклонение богам.
Когда Фест вошел и обратился к присутствовавшим там, на него снизошло видение, и когда он говорил о нем, на лице его были слезы. Видение же было вот какое: Максим набросил ему на шею петлю и потащил его в аид, чтобы предстать на суд перед Плутоном. Присутствовавшие в храме содрогались от ужаса и рыдали, когда слышали рассказ о всей жизни этого человека. Затем они заставили его обратиться к богиням с молитвой. Фест послушался их и стал молиться. Но когда он вышел из храма, то поскользнулся на обоих ногах и упал на спину, не издав при этом ни звука. Феста отнесли домой, где он тотчас умер, и это сочли лучшим из дел Провидения.
О Приске я упоминал уже не раз, когда этого требовала необходимость. Так, я сказал, откуда он был родом. Но о его характере следует рассказать отдельно. Он был скрытным, сдержанным и глубокомысленным, обладал отличной памятью. Приск знал все учения древних, и они всегда были у него на устах. Видом он был красив и высок, но мог показаться необразованным, поскольку его трудно было вовлечь в беседу. Свои убеждения Приск оберегал, словно сокровище, и о тех, кто болтал о своих взглядах, обычно отзывался как о мотах. Он говорил, что побежденный в философских диспутах не становится от этого лучше, но, воюя с истиной, раздражается от своих болезненных и честолюбивых наклонностей, становится более диким и, в конце концов, повреждаясь умом, начинает ненавидеть и литературу, и философию. Поэтому Приск всегда воздер-{263}живался от споров. Он вел себя неторопливо и отчасти даже надменно, причем не только когда общался с друзьями и учениками, но был таким всегда, от юности до глубокой старости. Хрисанфий часто рассказывал автору этих строк, что Эдесий отличался общительным и приятным для всех людей характером. После философских дискуссий он обычно ходил на прогулку по Пергаму в сопровождении лучших своих учеников. Как учитель, Эдесий взращивал в своих учениках чувство гармонии и заботы о человечестве, когда он видел, что они ведут себя непристойно и заносчиво, гордясь своими познаниями; и когда они возносились на крыльях, хотя и очень тонких, выше Икара, Эдесий аккуратно сбрасывал их вниз, но не в море, а на землю, к людям. Обучая так, он и сам, встречая какую-нибудь торговку овощами, был рад видеть ее и останавливался, чтобы поговорить с ней о ценах, о том, какой доход приносит ее лавка и даже о том, как выращивать овощи. Точно так же он вступал в разговор, когда встречал ткача, кузнеца или плотника. Разумнейшие из его учеников быстро освоили эту манеру поведения, особенно Хрисанфий и те, кто был к нему близок.
Один Приск не разделял пристрастия своего учителя, но называл его предателем достоинства философии, человеком, знающим лишь жалкие словечки, сильно действующие на душу, но совершенно негодные для дел. Имея такой нрав, даже после смерти Юлиана Приск вел себя безукоризненно. Обогатив многими нововведениями своих учеников, которые, словно корибанты, страстно неслись за его мудростью, оставаясь при этом всегда и везде скрытным и высмеивающим человеческие слабости, достигнув глубокой старости (ему было за девяносто лет), в то время, когда в Элладе разрушались храмы, Приск покинул этот мир. В то время трагически лишились жизни и многие другие, а иные пали от руки варваров. Среди последних был Протерий, уроженец острова Кефалинии, помянуть которого является делом прекрасным и благим. Автор этих строк знал также и Гилария, уроженца Вифинии, жившего и состарившегося в Афинах. Несмотря на необразованность, он выказывал такую мудрость в рисовании, что, казалось, в его руках ожил сам Евфранор. Автор этих строк безмерно восхищался этим мужем и любил его более других за красоту портретов, которые он рисовал. Тем не менее, даже Гиларий не смог избежать всеобщих бедствий: варвары[128]
