очередную хунту, нужны были немедленные и коренные политические преобразования.
Надо отдать должное Михаилу Горбачёву: при всех наших непримиримых разногласиях, при наших сложных личных отношениях он прекрасно понимал эту логику политического процесса и не стремился обострять ситуацию. Не стремился сражаться и воевать за личную власть, прекрасно понимая, что после путча она безвозвратно потеряна. В те ноябрьские и декабрьские дни и меня, и Горбачёва волновал вопрос: насколько мягко нам удастся «перевести рычаги» в иное положение? Насколько чётко и слаженно мы сумеем обеспечить этот переход из одного политического пространства в другое, из одной системы власти — в новую систему, от советской бюрократической, партийной «демократии» — в демократию реальную, подкреплённую реальными свободами?
Подписанный в Беловежской Пуще документ лидеров трех славянских государств — России, Украины и Белоруссии — был в этом отношении единственно возможным политическим ходом. Коммунисты не могли ожидать настолько стремительного развития событий. Приобретённый бывшими республиками Союза новый политический статус выбивал из рук коммунистов их главное оружие — старую административную систему. Они оказались сразу в новой истории, в новой реальности, и, чтобы собрать силы и заново организоваться (уже без поддержки огромной государственной машины), им потребовалось достаточно много времени. Об условиях подписания договора я подробно рассказывал в предыдущей книге. И здесь касаться этого момента не хочу.
… Исходя из всех этих обстоятельств я и рассматривал вопрос о личных гарантиях, предоставленных первому президенту СССР Михаилу Горбачёву и его семье.
Казалось бы, вопрос действительно личный. Но для нашей страны, для нашей истории он выходил далеко за рамки бытовых нужд президента и вопроса о том, как сложится его дальнейшая судьба. Для России это был вопрос воистину всемирно-исторический.
Так уж повелось в России: её правитель никогда не передавал власть добровольно. Всегда это была или естественная смерть, или заговор, революция.
Коммунистический режим унаследовал неспособность к безболезненной передаче власти в новые руки. Царь переставал быть единоличным правителем лишь после смерти или после переворота, генеральный секретарь — точно так же. И то, что в 1964 году переворот прошёл вроде бы мирно и Хрущёв остался жив, — сути происходящего не меняло. Хрущёв был насильственно устранён с политической сцены и посажен под домашний арест. Для огромного населения СССР его вчерашний лидер, живой и мыслящий человек, в один прекрасный день как бы навсегда исчез. Он не мог участвовать в жизни страны, без разрешения не мог никуда выезжать. О его смерти сообщила лишь крошечная заметка в газете.
… Горбачёва в случае успеха путча, в случае прихода к власти хунты советских «генералов» ждала примерно такая же судьба (хотя события могли пойти и по гораздо более трагичному сценарию — к этому подталкивала сама логика переворота). И теперь нам с Горбачёвым предстояло вместе решить непростой вопрос: какова будет судьба бывшего президента СССР в новой России? Необходимо было создать прецедент уважительного, достойного отношения к крупной политической фигуре, сошедшей со сцены. Я постарался сделать все, что мог, в этом направлении — это было нужно не для кого-то лично, а для страны.
Горбачёву была предоставлена одна из государственных резиденций в пожизненное пользование (президентская дача «Москва-река-5», га самая, которую он любил и которую попросил). Охрана и служебный автотранспорт ему и его семье. Медицинское обслуживание, пенсия.
Указ о гарантиях Горбачёву 91-го года имел ещё несколько важных пунктов.
Прежде всего он предоставлял Михаилу Сергеевичу возможность для новой общественно- политической деятельности. «Горбачёв-фонду» был предоставлен огромный комплекс зданий в центре Москвы.
Позднее в прессе было сказано немало едких слов на тему о том, что якобы я отобрал охрану, автомашину, дачу у Горбачёва — за его своеволие.
Это неправда.
Часть площадей — их «Горбачёв-фонд» сдавал в аренду — мы действительно передали другому учреждению, гуманитарному университету, но не по политическим соображениям. Сотрудники говорили, что аренда необходима, чтобы зарабатывать деньги для фонда. Но коммерческое использование площадей «Горбачёв-фонда» противоречило сути указа.
Я знаю, что за прошедшие девять лет после своей отставки Михаил Сергеевич укрепил в глазах мировой общественности свою репутацию мудрого политика, свою популярность как человека, сломавшего «железный занавес».
Не раз и не два на мой стол ложились докладные записки: Горбачёв вовсю критикует за рубежом, в своих книгах и в поездках, политику новой России, пытается набрать очки за счёт критики Ельцина. Были люди, которые подталкивали меня к тому, чтобы я «наказал» Горбачёва. Но все подобные разговоры я довольно жёстко пресекал.
… Хотя первые несколько лет после его отставки, откровенно говоря, справиться с собой было нелегко. Внутри все кипело, когда я слышал о том, что говорит Горбачёв за границей обо мне, о наших внутрироссийских делах.
Парадокс ситуации состоял в том, что единственным гарантом неприкосновенности Горбачёва был… только я. Сделать Михаила Сергеевича в глазах общества козлом отпущения, политическим «преступником номер один» было в то время легче лёгкого. Многие демократы «первой волны» не могли простить Горбачёву его метаний, его шараханий из стороны в сторону. Тогда казалось, что для народа он олицетворял номенклатурное партийное зло, в нем видели средоточие всех наших бед, кризисов. Наконец, обычная аппаратная логика заставляла свалить на предшественника грехи прошлого. Словом, внутри страны это была одна из самых непопулярных фигур.
… И все-таки каждый раз я заставлял себя усилием воли справиться с нахлынувшими чувствами, забыть о наших личных отношениях. (Не хочу здесь касаться этой темы, поскольку о том, как Горбачёв преследовал меня за критику, как потом пытался помешать каждому моему политическому шагу, я уже подробно говорил в предыдущих своих книгах.)
Я прекрасно понимал, что, несмотря на наши взаимные обиды, возможность для Горбачёва жить своей жизнью, говорить все, что он хочет, участвовать в президентской кампании 96-го года для всей России, для новой демократии важна не менее, чем для самого Михаила Сергеевича.
Когда после 96-го года мои помощники принесли мне на подпись приглашение Михаилу Сергеевичу на очередное торжественное мероприятие в Кремле, я вдруг впервые почувствовал, что привычного протеста в душе не нахожу. Напротив, почувствовал облегчение, подумал, что нам будет о чем поговорить.
Ближе к концу второго президентского срока я окончательно понял, что был прав, когда сдерживал свою обиду, не давал волю эмоциям. Обида и эмоции прошли, а цель была достигнута. Мы хотели создать прецедент открытой, раскованной, спокойной жизни экс-главы государства — и мы его создали. Впервые в российской истории. Создали, несмотря ни на что.
… Однако Михаил Сергеевич ни разу (до инаугурации Путина) не откликнулся на моё приглашение. А ведь прошло почти восемь лет, как мы не видели друг друга. Восемь лет!
Последний контакт нашей семьи с Горбачёвым произошёл при известных печальных обстоятельствах. Умерла Раиса Максимовна…
Я не знал, стоит ли мне ехать на похороны. Очень хотелось выразить своё сочувствие, но в то же время понимал — моё присутствие может вызвать лишние эмоции, добавить горечи. На похороны поехала Наина. С Горбачёвым она пробыла почти час, и встреча эта после долгого перерыва была искренней, человечной.
Сегодня изменилось общественное мнение в отношении Михаила Сергеевича. Горбачёву простили многое. Тем более после безвременной кончины Раисы Максимовны, когда простые люди впервые за много лет испытали к бывшему главе государства обычные, тёплые чувства — сочувствие, понимание.
Наверное, естественно, что когда обдумывал своё решение об отставке, пытался понять: что будет со мной после ухода?
Как будут относиться ко мне?
Иллюзий не было — любить, обожать не будут. Были даже такие сомнения: а когда появлюсь после
