Возможно, что такие настроения в значительной степени объяснялись характерным для Лигачева и Рыжкова, а также их сверстников оптимизмом молодости, их нетерпимостью к застойным порядкам, их нежеланием мириться со вздорными запретами спесивого начальства. В.В. Кожинов объяснял особенности массовой психологии советских людей тех лет демографической статистикой. Он замечал: «Необходимо обратить внимание на очень существенную демографическую особенность хрущевского периода… В результате тяжелейших потерь во время войны молодых людей от 15 до 29 лет в 1953 году имелось почти на 40% больше, чем зрелых людей в расцвете сил – в возрасте от 30 до 44-х лет (первых – 55,7 миллиона, вторых – всего 35,6 миллиона)». Преобладание молодежи в стране объясняло особую отзывчивость общества к призывам обновления жизни.
Позже послесъездовский период стали называть «оттепелью» по названию повести Эренбурга, которая была опубликована за два года до XX съезда в мартовском номере журнала «Новый мир» за 1954 год. Дело было не только в том, что название опубликованной тогда книги оказалось созвучно позитивному восприятию съезда как события, положившего конец «замороженному» состоянию советского общества. Повесть решительно разрывала с рядом устойчивых канонов, по которым писались многие советские художественные произведения. В повести не было традиционного для многих послевоенных книг «лакированного» описания жизни. Эренбург обращал внимание на дефицит продовольственных товаров в провинциальных городках и заводских поселках, убогость городского жилья, трудности деревенской жизни. Писатель высмеивал и «лакировщиков» действительности в образе художника, который получал высокие гонорары за полотна, посвященные «производственной» тематике, в то время как рядом прозябал талантливый живописец, рисовавший лишь пейзажи и свою больную жену. Упоминал Эренбург и о репрессиях 1930-х годов.
В то же время во второй части своей повести, опубликованной в 1955 году, писатель изобразил «позитивные черты» нового времени. Писатель уверял, что люди «стали выпрямляться», чаще и смелее выступать на собраниях. В повести описывалось, что по радио зазвучали песни «французского шансонье» (намек на Ива Монтана), в страну стали приезжать иностранцы, а советские люди стали выезжать в давно полюбившийся Эренбургу Париж. Олицетворением перемен был первый секретарь горкома Демин, который отличался неуемной энергией, постоянно ездил по предприятиям и стройкам, был непосредственным в общении и мог заразительно хохотать в цирке, не заботясь о своем престиже. Ревнители старых традиций жаловались, что «Демин Первого мая выступил с отсебятиной, да еще при всех на трибуне объяснял: 'Народ не любит, когда по бумажке…'» Налицо было сходство между первым секретарем горкома и Первым секретарем ЦК КПСС.
Однако главное отличие от многих других советских художественных произведений состояло в том, что в своей повести Эренбург переворачивал традиционную для советской предвоенной и послевоенной литературы схему изображения положительных и отрицательных персонажей. Директор завода Иван Журавлев, фронтовик, геройски сражавшийся под Ржевом, болевший за производство, бесстрашно тушивший пожар на заводе, казалось бы, должен был стать традиционным героем советского романа, но он являлся в повести главным отрицательным персонажем. Его отрицательные черты проявлялись в ограниченности его культурных запросов, невнимании к своей супруге, а также жилищным условиям рабочих его завода. Заботясь о производстве, директор бросил все силы на строительство нового литейного цеха, а не на жилье. В результате во время зимней бури был уничтожен ветхий барак, где жили рабочие. Директор же был с позором снят.
Но еще раньше от него ушла жена. Окончательное решение о разрыве с мужем супруга приняла после того, как он в дни после ареста кремлевских врачей предложил ей быть осторожной и в отношении их лечащего врача Веры Шерер. «С того же вечера в Лене родилось презрение к мужу».
Антиподом Журавлева является инженер Соколовский. В отличие от спокойного и уравновешенного Журавлева, Соколовский – раздражителен и склонен делать колючие замечания. Он одинок и нелюдим. Однажды его уже увольняли с завода после острого конфликта. Его давно бросила жена, которая уехала с дочкой в Бельгию. По существовавшим прежде литературным схемам такой персонаж мог стать скорее отрицательным, чем положительным героем. Но в повести новатор Соколовский противостоит консерватору Журавлеву. Если Журавлев не доверяет таким, как Шерер, то Соколовский влюбляется в Шерер. Если Журавлев любит читать «Крокодил» и разгадывать кроссворды в «Огоньке», то Соколовского интересует, какими красками рисовал Леонардо да Винчи и какие скульптуры характерны для китайской династии Тан. Соколовский наиболее последовательно обличает Журавлева, и в его уста писатель вкладывает свои размышления о современных задачах страны и о том, как мешают их исполнению такие люди, как Журавлев: «Нужны другие люди… Романтики нужны. Слишком крутой подъем, воздух редкий, гнилые легкие не выдерживают… Просвещать мало, нужно воспитывать чувства… Мы много занимались одной половиной человека, а другая стоит невозделанная. Получается: в избе черная половина… Помню, подростком я читал статью Горького, он писал, что нам нужен наш, советский гуманизм. Слово как-то исчезло, а задача осталась. Пора за это взяться…»
Романтика «оттепели» имела свои позитивные идеалы в досталинском прошлом страны. Кожинов справедливо обращал внимание на «целый поток тогдашних фильмов о революционном прошлом… В этих фильмах… собственно революционное – досталинское – время представало… в сугубо романтизированном виде, как время свободного жизнетворчества – и общенародного, и личного, – как эпохи, о которой можно затосковать – оказаться бы, мол, мне там, среди этих живущих полной жизнью людей».
Мало кто задумывался в то время о том, что всякое романтическое прочтение прошлого содержит в себе не только протест против косности сегодняшней жизни, но и связано с бегством от реальных проблем настоящего в ушедшее прошлое. Парадоксальным, но закономерным образом революционный романтизм нередко носит черты реакционности. Революционный романтизм «оттепели», разрушая многие несправедливости и нелепости, накопившиеся за десятилетия советской власти, вместе с тем перечеркивал исторический опыт, накопленный до XX съезда. И в эренбурговской повести, и в хрущевской «оттепели» прежние герои-фронтовики и самоотверженные труженики, вроде Журавлева, превращались в злодеев, если они не были «романтиками» нового времени. Между тем внимательное изучение предшествовавшего исторического опыта позволило бы справедливо оценить огромные возможности, заложенные в советском обществе, и, одновременно, увидеть его уязвимые места, которые отнюдь не сводились к особенностям личного характера Сталина. Внимательное изучение этого опыта позволило бы обратиться к проблемам настоящего на основе глубокого понимания законов развития советского общества, а не путем возвращения к уже отвергнутой историей романтике первых революционных лет.
В то же время послесъездовская романтизация первых революционных лет неизбежно вела к возрождению революционного нигилизма, который был отвергнут в сталинское время. Казалось, что в Хрущеве пробудились симпатии к троцкизму, которые были для него характерны в 1923—1924 годах. Известно, что Троцкий в своей книге «Преданная революция», опубликованной в 1937 году, сокрушался по поводу отказа Сталина от уравниловки в заработной плате, мер по разрушению семьи, восстановления им традиционных методов обучения, уважительного отношения ко многим деятелям дореволюционного прошлого, прекращения преследования церкви. Склонность Хрущева к возрождению тех сторон советской жизни, отказ от которых оплакивал Троцкий, проявлялась в поощрении Хрущевым уравниловки в заработной плате, школьной реформы с широким развитием школьных интернатов, уничтожении деревень в ходе их превращения в «агрогорода».
Выпуск фильмов, посвященных выдающимся деятелям России дореволюционной поры, осуществлявшийся при Сталине (об Александре Невском, Суворове, Кутузове, Ушакове, Нахимове, Попове, Пржевальском, Мусоргском, Глинке и другим), прекратился. Зато, как отмечал В.В. Кожинов, с 1956 года вышли фильмы, посвященные Гражданской войне («Сорок первый», «Хождение по мукам», «Тихий Дон», «Коммунист», «По путевке Ленина», «Рассказы о Ленине» и т. д.). Если в последние годы жизни Сталина в центре Москвы был воздвигнут памятник Юрию Долгорукому, то при Хрущеве в центре Москвы был сооружен памятник Карлу Марксу.
Возврат Хрущева к практике первых лет советской власти особенно проявился в наступлении на церковь. В 2004 году Патриарх Алексий II вспоминал «хрущевское время» как одно из самых жестоких периодов преследования православия. Православные храмы закрывались, их число уменьшилось в два раза, а число монастырей сократилось до 18. Многие церкви, в том числе имевшие значение для истории архитектуры, были разрушены. Попытки построить новые храмы или хотя бы расширить старые грубо
