пепельницы, - на работу, - сказал Хаврон, с некоторым усилием побеждая задник легких летних туфель.
Обувной ложкой он пользовался в исключительных случаях: ну, например, когда нужно было замахнуться на сестру или сшибить со шкафа какой - нибудь высоко находящийся предмет.
- Если встретишь того гада, у которого воет под окнами машина, сбрось его в шахту лифта, - напутствовала брата сестра.
- Зачем? - удивился Эдя. - Есть способ лучше: берешь газетку. Аккуратно подстилаешь на капот и кладешь на газету кирпич. Только помни: газета обязательна. В противном случае могут остаться царапины, а это для первого предупреждения не комильфо. Кирпич без газеты - это уже третье предупреждение, если не срабатывают деликатно (то есть без проколов!) спущенные шины.
- Вот и положи свою газету сам! - предложила Зозо.
Хаврон оскорбился.
- Работа в кабаке - профессия ночная. Когда я утром прихожу, этого экземпляра с машиной уже нет. Когда ухожу вечером - его еще нет. Так что кирпич класть тебе. Только сперва узнай, женат ли он. Всегда, знаешь ли, приятнее стать спутницей жизни и отравить ему существование в более глобальном масштабе.
Заметив, что сестра задумалась, Хаврон ухмыльнулся. До чего же предсказуемы женщины! И даже то, что Зозо - его сестра и, следовательно, урожденная хавронша, увы, не делает ее исключением из общего правила.
Изгнав из головы все посторонние мысли, Хаврон учесал на одну из своих многочисленных и часто параллельных работ - в ресторан эфиопской кухни. В этом ресторане он старательно изображал эфиопа две смены в неделю.
Настоящие эфиопы на работе долго не задерживались. Они считали ниже своего достоинства запоминать названия того, что выдавалось якобы за их кухню. Чего стоила одна только «говядина тра-та- ла-ла по-каннибальски» - плод совместной, подогретой градусами спирта фантазии шеф-повара и опять же Эди Хаврона.
Эде же было не привыкать. Кроме главного эфиопа, были в его карьере и такие вершины, как швейцар-мандарин в китайском ресторане и официант - самурай в японском. Официантом-самураем работать было сложнее, чем китайцем. Обширная талия Хаврона неохотно подчинялась тугим поясам кимоно, а меч, который нужно было все время таскать за поясом, при попытке повернуться опрокидывал со столов тарелки и бутылки, пачкая посетителям брюки.
Когда Даф пыталась приучить Депресняка к ошейнику, кот катался по полу, орал дурным голосом и пытался сорвать его задними лапами. Ошейник не отпускал, но и Депресняк не сдавался. Он не ел неделями, хрипел и раза три едва не задавился, просунув лапы под ошейник дальше, чем это было безопасно. Это была смертельная битва двух сущностей, которые ненавидели друг друга.
И вот теперь, привыкая к дарху, Меф ощущал себя Депресняком. Как и кот, он не мог избавиться от ненавистного ошейника. Цепь с дархом позванивала у него на шее, как колокольчик прокаженного. Дарх причинял постоянную поющую боль. Когда сосулька касалась голой кожи, боль становилась острее и напоминала Мефу слабый электрический разряд.
Занудливая старушка-память листала страницы. Когда-то давно ему подарили зажигалку из магазина фокусов. Из любознательности Мефодий расковырял се в первый же вечер. Внутри обнаружилась кнопка и отходящий от нее провод. Приложив провод к коже и нажав на кнопку, можно было получить удар током. Таким же оголенным проводом Меф и представлял себе дарх. Хуже всего было ночью. Мефу снились отвратительные сны. Ему чудилось, что дарх превращается в ртутную змею. Змея ползет по груди и заползает в нее сквозь кожу. За несколько дней Меф осунулся, похудел, стал вспыльчивым и как-то едва не прикончил Чимоданова, когда на тренировке тот в очередной раз попытался поиграть в берсерка.
Много раз Мефодий пытался сорвать цепь с дархом. Порой ему это удавалось, но все равно отойти от дарха далеко он не мог. Боль становилась непереносимой, и он почти терял сознание Только прохладная рука Дафны приводила его в чувство.
Хуже было другое: теперь, когда на шее у Мефа покачивалась сосулька из Тартара, самой Даф мучительно было прикасаться к нему. Он видел, как она бледнеет, стискивает зубы и пытается скрыть это напряженной, жалкой и перекошенной улыбкой.
Спору нет, продуманный подарок сделал Мефу великодушный горбун!
- Пока я с тобой, пусть даже обессиленная, я не дам дарху поглотить твой эйдос. Будем сопротивляться, пока можем, - ободряла его Дафна. Меф благодарен был ей за «мы». Особенно за то, что это «мы» не казалось страдальческим. В нем не присутствовало ни малейшей позы. Жертвуя собой, Дафна этого даже не замечала.
«Дарх дает силы только одному… Дарх несет боль всем, кто с ним соприкоснется. Но самую большую боль он причиняет тому, кто его носит… Дарх вселяет ужас во врагов… Дарх обжигает взгляд стражу света и завораживает смертного переливами граней… Дарх не должен соприкасаться с крыльями стражей света… Дарх дарит вечность, но эта вечность близка смерти… Дарх останавливает внутренний рост и уничтожает все хорошие задатки. Кто-то может сопротивляться веками, но финал предопределен… Дарх порабощает своего хозяина, если он слабее его. Но и если хозяин сильнее, он все равно порабощает его… Темный страж, лишившийся дарха, теряет вечность… Дарх не должен достаться свету… В дархе не должно быть меньше одного эйдоса. Опустевший дарх заберет собственный эйдос того, кто его носит». - повторял Меф сухими губами, с ненавистью разглядывая переливающуюся сосульку.
Арей понимал состояние Мефа. Пару раз Буслаев ловил на себе его задумчивый взгляд. Однако вслух сочувствие мечник не выражал - это было не в его привычках. «Жалость - наркотик посильнее героина. Если кто на нее подсядет - ничего уже его не вытащит», - говаривал он.
- Теперь дарх мучит тебя потому, что он пуст. Но когда он и получит первый эйдос, он продолжит терзать тебя. Удовольствие, которое ты испытаешь с каждым новым эйдосом, будет ярким, острым, но кратковременным. Единственное, что дарх действительно дарит - это силу в битвах и хмурое удовлетворение от собственного всесилия… Ну а боль… к боли привыкаешь, это мелочи, - вот и все, что сказал он Мефу.
До других объяснений мечник не снизошел.
Несколько дней спустя сотрудники русского отдела мрака сидели в резиденции на Большой Дмитровке и, уткнувшись в бумаги, просматривали отчеты суккубов. Улита подшивала их. Мошкин штамповал. Дотошный Чимоданов отклеивал от конвертов вложенные пакетики с эйдосами и пересыпал в пластиковые контейнеры от фотопленки, готовя к отправке в Тартар.
Нате, как обычно, не хватило лопаты, чтобы трудиться. Но она не скучала. Она то ругалась на извечно нелюбимого Чимоданова: «Такой дурак в носок сморкается и суккубов от суккулентов не отличит!», то разглядывала в карманное зеркальце свои губы с таким вниманием, словно на них были записана судьба человечества.
- А где Буслаев? Он почему не работает? - вдруг спросила она.
Как всякая последовательная, социально адаптированная лентяйка, Ната всегда волнительно относилась к тому, чтобы в минуты общественных усилий все были в сборе.
- Мефыч у себя. Вбил в стену трубу и подтягивается. Думаю, раньше чем через двадцать минут он появится, - взглянув на часы, заметил Чимоданов.
- Ну, про подтягивания я знаю, - сказала Ната.
- Ты знаешь про трубу, а не про сто раз в сумме. - уточнил Чимоданов. - Пока сто раз не подтянется - из комнаты не выйдет. Первые пятьдесят и ничего, бодренько так десятками отщелкивает, а потом болтается, как дохлый червяк. По одному разу, по два… Смотреть жалко - пристрелить хочется.
Евгеша завистливо вздохнул. Он тоже не отказался бы от такой силы воли, как у Мефа. Если у тебя
