старуха.
Мефодий буркнул что-то недовольно. У него было собственное мнение по поводу того, кто шастает, а кто квасит медовуху.
Аида Плаховна всплеснула руками.
— Ишь ты, осмелел, поди, раз со мной так разговариваешь! Наслышана я о твоих подвигах, наслышана! Лабиринт прошел, магию древних хапнул, а ключа-то к силам не нашел покуда... Не горюй, лупоглазенький, все склеится. А что не склеится, то похоронится. А что не похоронится, то прахом ляжет. Мрак — он, ить, тоже не в один день строился.
Мефодий нетерпеливо кивнул. Он не любил, когда ему намекали, что рано или поздно он станет повелителем мрака. Это было так же невыносимо, как лесть комиссионеров и сладкое хихиканье суккубов.
Мамзелькина испытующе склонила голову набок и принялась придвигаться к Мефодию на стуле с такой резвостью, точно стул сам семенил на гнутых ножках.
— Что смурной такой, ась? Души прекрасные нарывы жить не дают? Как твой эйдос, роднуся? Не добрались покуда до него ручонки загребуш-ш-шие? Смотри, тут ручонок-то много, ой много! — заохала она.
— Вы меня на понт не берите! Меня и не такие на понт брали! — неосторожно вякнул Мефодий.
Последнее время он так привык хамить комиссионерам, что теперь непросто было отвыкнуть. Нахамил и разом почувствовал, как вспотел от собственной храбрости. Зачехленная коса, стоявшая в углу, нехорошо звякнула. Ее тень, падавшая на стену, загадочно раздробившись, сложилась в слова:
«Mors sola fatetur, quantula sint hominum corpuscula». (Одна только смерть показывает, как ничтожно человеческое тело (лат.) Ю в е н а л, «Сатиры», X)
Однако либо Аида Плаховна была в хорошем настроении, либо решила на этот раз спустить.
— И, милый, не пойму, о чем толкуешь. На зонт какой-то тебя беру... Нам зонтов чужих не надо. Мы люди трудовые, косари мы... Нам, окромя эйдосов, ничего чужого не положено... Не химики, не плотники, могилы мы работники! Так-то, брульянтовый мой, ямочка ты моя незакопанная!
Тем временем Улита достала большую шоколадку, подсунутую кем-то из предприимчивых суккубов, и зашелестела фольгой. Мефодия она по обычной своей невнимательности не угостила, а Мамзелькина, кроме медовухи, ничем не злоупотребляла.
— Я вот о чем вчера подумала... — сказала Улита шоколадным ртом. — О тебе подумала! Странная у тебя фамилия для повелителя мрака. Буслаев! Подозрительная она какая-то в наше сложное время. То есть я понимаю, конечно, Васька Буслаев, новгородский богатырь, оглоблей размахивал, то да се... Вроде благо надежно все... Да только для руководителя все равно не то. Лучше б ты был Петров или Смирнов.
Мамзелькина с ней не согласилась:
— Не-а, родная, не ври напрасно. Не надо ему Смирновым быть. Смирновых в розыске много. Ужо я-то знаю. А ежели и инициалы совпадают — тут совсем беда. Притаскиваю как-то одного в Тартар, ан оказывается: однофамилец! «Обозналась, говорят мне, старая! Ты кого хватаешь?» А чего обозналась-то? Вот заявочка: Смирнов П.А., 1964 года? Вот вам: Смирнов ПА, 1964 года! Получите груз! — сказала Аида Плаховна и потерла ручки.
— И что, обратно отнесла? — спросил Мефодий.
Улита рассмеялась, покосившись на смутившуюся старуху, которая от неожиданности даже ковшик с медовухой уронила.
— И, милай, кто ж из Тартара-то добро обратно носит? У нас же не госконтора, чтоб человечки туды-сюды бегали. Ужо принес — так ложь куцы положится и за другим грузом ташшись. Ладно, сладкие мои, засиделась я с вами чегой-то... Народец у меня на белом свете зажился! — торопливо зашамкала Аида Плаховна.
Видно, избегая скользкой темы, она сняла с плеча грязный рюкзак и вывалила на стол Улите целую кипу засаленных пергаментов.
Ведьма поморщилась, когда пергамента раскатились по столу. Многие из них были в бурых высохших пятнах, другие покрывала свежая слизь.
— Вот тута, гробики мои осиновые, накладные на самоубийц, а тута те, кто эйдосы при жизни заложил, значить, да со сроками маленько просчитался... А атеистов, кощунов и прочих умствующих я, того... как договаривались с Лигулом, отдельной фактуркой... Разберетесь, миляги? А не разберетесь, так туточки полный перечень. Могилка в могилку!.. — зачастила Мамзелькина.
Проверяя, не осталось ли чего в рюкзаке, Аида Плаховна решительно встряхнула его. На стол выпал зацепившийся пергамент.
— А это кто? — спросила Улита.
— А это ишь... самоубийца одна. Наглоталась, бедняга, снотворного. Попугать мужика своего вздумала. Два раза глотала — откачивали. Проглотила в третий, а тут мужик ее на работе возьми и задержись... Диск с игрой ему ктой-то принес! Как бы уж и не наши из канцелярии все это состыковали, — охотно пояснила Мамзелькина. — Осторожно с пергаментом, Улитушка, березка моя недопиленная! Туточки внизу эйдос подклеен, не затерялся бы. Потрудись-ка расписочку вполучении! Эйдосы без расписки сдавать себе дороже. Потом не отчитаишси!
Улита неохотно написала расписку, вытащила из ящика штемпельную подушку и с омерзением стала шлепать, где надо, печати. Едва она закончила, как на экземпляре Мамзелькиной проступили кровавые буквы.
Сдано: Мамзелькина А.П.
Принято: ведьма Улита,
Свидетель: Буслаев М.И.
Мамзелькина еще не дочитала пергамент, когда буквы вдруг стали молочными и та часть записи, которая касалась «свидетеля Буслаева М.И.», испарилась.
Мефодий изумленно заморгал. Старуха сурово погрозила ему:
— Ой, знаю я, чьи это проделки! Это все эйдос твой непроданный буянит! Ничего, свидетеля-то я так, для кучи приплела. И без него сойдет, — проворчала старуха.
Аида Плаховна небрежно убрала расписку в рюкзак и, пошатываясь, взяла косу.
— Пошла я, ребятушки, покошу маненько. Уж и ноженьки не ходят, а ручки все трудятся. А ну как я совсем слягу — как же люди на земле умирать-то будут, сердечные? Бывай, Улитушка, бывай, сиротинушка!.. За Ареем-то присмотри, непросто ему. Страдает Арей, уж я-то чую. А все она, память проклятая!.. И ты, Мефа, здоров бывай! Тута, ведаю, в скорости такая каша заварится, что невесть как и расхлебаешь!
— Какая каша? — спросил Мефодий.
— И-и-и, милый, сразу видать — зеленый ты ишшо! Кто ж у смерти-то про будущее спрашивает!.. Коли я тебе отвечу, так мне ж тебя и чикнуть придется! Так что, интересуешься?
Мамзелькина взглянула на Мефа так остро, что тот даже попятился. В маленьких глазках Аиды Плаховны полыхала жаркая и пустая бездна.
— Нет, не надо! — поспешно сказал он.
