– Ну что, пошли искать твое хвостатое чудовище! – сказал Меф и, протянув руку движением, которым обычно нажимают на кнопку звонка, коснулся ее носа.
– Перестань! Я так не люблю! – сердито сказала Даф.
Меф усмехнулся. Он отлично знал, что Дафне это нравится, а сердится она скорее потому, что он делает это в присутствии посторонних.
Они вышли на улицу, и серая резиденция мрака, по-прежнему скрытая строительными лесами, вдруг отодвинулась и словно перестала существовать. Никто не заметил, когда начался снегопад. Снег падал невесомыми радостными хлопьями, которые не таяли на асфальте, но уверенно сознавали свою светлую, дружную силу. Все исчезло в ватной пелене. Лишь светофоры расплывались растерянными пятнами. Люди выходили из машин, хлопали дверцами, удивленно переговаривались. Даже звуки и те увязали в снегу.
В эти короткие мгновения мир казался белым и просветленным. На душе становилось радостно и ясно – так ясно, как давно не бывало, и трусливые комиссионеры – дрожащие твари в духе «как бы чего не вышло» – забивались в люки и на чердаки, ибо нечего им было ловить в этот час.
Глава 3
КРАШЕ КРАСНОЙ КРАСКИ НЕТ
На почве, зноем опаленной, проживал один верблюд. Он был личностью презрительной и плюющей на что попало. Камень увидит – плюнет в камень, увидит черепаху – плюнет в черепаху.
Как-то верблюд гулял и увидел червяка. Червяк сидел на ветке высохшего саксаула у него над головой. Верблюд плюнул в червяка, но не попал. Он плюнул еще раз и опять не попал. Так он плевал до глубокого вечера, пока наконец не понял, что червяк слишком высоко…
– Эй, червяк, слазь! – заорал верблюд.
– Не-а, – сказал червяк. – Не слезу!
– Что ты там делаешь?
– Посмотри на себя!
Верблюд посмотрел.
– Я плюю на верблюдов, – сказал червяк.
В тот день и час, когда начался этот невероятный снегопад, Ирка сидела за столом в «Приюте валькирий» и грустно смотрела в окно. Снаружи все было белым. Снежная завеса, расчерченная вертикальными линиями стволов, закрывала все небо.
С другой стороны стола на лавке сидел Антигон и нетерпеливо подпрыгивал. Когда его подпрыгивание и, главным образом, повторявшийся стук ударявшейся об пол лавки вконец надоели Ирке, она неожиданно вспомнила, что они играют с Антигоном в шашки. Ситуация на доске была вполне стабильной, даже, пожалуй, в пользу Ирки, но шашки ей вдруг опротивели. Даже одна мысль, что нужно передвигать их пальцем по доске и слушать щелчки, с которыми белые и черные кругляши перепрыгивают, пожирая друг друга, вызывала тоску.
– Мерзкая хозяйка, вы будете ходить или как? – нетерпеливо подал голос Антигон.
– Нет. Считай, что ты выиграл… Сдаюсь! – сказала Ирка, смахивая шашки с доски.
Задыхаясь от гнева, потомок домового и кикиморы замахал руками и вскочил на стол. Его бугристый лимонный нос полыхал от негодования.
– Валькирия не может говорить: сдаюсь! Это слово не для валькирий! – воскликнул он.
– Веселая история! А какие слова для валькирий? – удивилась Ирка.
– Валькирия может говорить: «Я должна! Я обязана! Мне нужно!» Если, конечно, она достаточно мерзкая и достаточно безответственная! – назидательно сказал Антигон.
– А если валькирия устала? Или отчаялась? Или обессилела? Или в тоске? – спросила Ирка.
Антигон с досадой дернул себя за бакенбарды, казавшиеся карикатурными на розовом, гладком, как у младенца, лице.
– Валькирия обязана это скрывать! Все чувства: слезы, досаду, боль – она имеет право проявлять только наедине с собой. И никак иначе.
– А если она не может? Если она совсем без сил? – поинтересовалась Ирка.
– Выход один: залечь на дно и попытаться переждать это состояние. День, два дня, неделю… Столько, сколько нужно, но не слишком долго.
– А если не получится?
Ответ Антигона был пугающе прост:
– Если не получится, тогда она должна найти другую, достойную, и передать ей копье и шлем. Навеки!
– Разве копье и шлем можно передать? – удивилась Ирка.
– Да, можно, если произнести формулу отречения… – заверил ее кикимор.
Ирка провела по столу пальцем. Палец перечеркнул натекшую с потолка лужицу и оставил длинный тонкий след.
– А что будет со мной, если я произнесу эту клятву? – спросила она.
Антигон перевернул доску и ссыпал в нее шашки. Затем демонстративно громко захлопнул доску и небрежно убрал ее в ящик.
– Ты не ответил, что будет!
– Это и был ответ, отвратительная хозяйка!… И чтобы я больше не слышал слова «Сдаюсь!» Никогда! – предупредил оруженосец.
Ирка встала. Ее макушка почти касалась потолка. За семь месяцев, минувших с последней встречи, она выросла и ощутимо похорошела. Взрослые мужчины на улице порой оглядывались на нее с рассеянной задумчивостью.
Ирка материализовала копье и, чтобы взбодриться, сделала около сотни выпадов, метя в горло и в живот воображаемому противнику. Каждая серия начиналась ложным ударом, продолжалась коротким, резким и завершалась глубоким и сильным.
Внезапно Ирка поняла, что удары она наносит не кому-то, а Мефодию Буслаеву. Это в него направлены выпады ее копья.
– Я… тебя… ненавижу… Меф… Понял?… Ты… мне… неинтересен… со… своей крылатой… блондинкой. Я… тебя… забыла… ясно… тебе? – восклицала она, после каждого слова ставя троеточие серией ударов.
Разгоряченная Ирка едва замечала, что произносит это вслух. Антигон наблюдал за упражнениями Ирки с одобрением. Под конец он даже закудахтал от удовольствия, как курица.
– Вот это я понимаю: ненависть! Когда такая! ненависть, так и любви никакой не надо! – ободряюще трещал кикимор, оттягивая свои чешуйчатые уши.
Опомнившись, Ирка остановилась и мысленным приказом заставила копье исчезнуть.
– Вот это дело! А то «устала», «сдаюсь»! – торжествовал Антигон.
– Ты ничего не слышал и не видел! – веско сказала она кикимору.
Повторять не пришлось. Кикимор понимающе зевнул.
– Да? А что произошло-то? Я только что проснулся.
– Спи дальше!
Внутри деревянного вагончика было тепло, но не столько стараниями железной печки, в которую Ирка, имитируя трудовую деятельность, порой подбрасывала полено-другое, сколько заботами Багрова. Как-то, еще в первые декабрьские морозы, он явился и с таинственным видом промазал щели в рассохшихся досках белой жижей из банки.
– Теперь не замерзнешь! – сказал Матвей.
