сад, чьей бы кровь ни была. Даже перебей Арей Лигула и всех его соратников – он лишь занял бы их место, не более того.
Арей сунул руку в карман и достал маленький стеклянный шар.
– Держи! – приказал он.
Меф осторожно взял. Шар был холодным и, учитывая скромные размеры, неожиданно тяжелым. То, что находилось внутри, нельзя было назвать просто черным. Непроницаемый, холодный, сосущий мрак из глубин Тартара.
– Брось его под ноги валькирии и не забудь закрыть глаза! Выжди минуту, а затем, можешь мне поверить, она отдаст тебе эйдос, шлем и все, что ты захочешь… – сказал мечник.
– Если все так просто, то почему этот шар не может бросить какой-нибудь комиссионер? – спросил Меф.
Арей ухмыльнулся:
– Нашел где искать героев! Копье валькирии летит немного дальше стеклянного шарика – и комиссионерам это хорошо известно. Ступай, Буслаев!…
Мечник круто повернулся и вышел. Меф услышал, как скрипят под его весом рассохшиеся ступени.
– На улице тебя ждет Тухломон. Он подскажет, где найти валькирию-одиночку, – донесся с лестницы голос Арея.
Меф быстро оделся и спустился в приемную, еще пустую в этот час. Буслаев был рад этому. Ему не хотелось никого видеть, даже Дафну.
Мраморные колонны белели в темноте. В уютных нишах скрывались многочисленные упаднические диванчики – плод дизайнерской фантазии Улиты. Слово «упаднические» можно было трактовать в разных смыслах, поскольку падать на них было чрезвычайно приятно.
Меф дернул примерзшую дверь. Снега за ночь намело столько, что Меф присвистнул. Большая Дмитровка представляла собой вылизанную ветром снежную равнину. Мефа кто-то окликнул. Он увидел Тухломона. Комиссионер, одетый в тулуп, полулежал в санях. Впряженный в сани олень разрывал мордой снег в поисках гипотетического ягеля. Олень был крупный, широкогрудый и имел то несколько отрешенное выражение морды, которое имеет уважающий себя северный олень.
– Что, нравится? Это олень Клауса, – сказал Тухломон. Слова «Санта» он по определенным причинам технического характера произнести не мог.
– Откуда он у тебя?
– Душещипательная история! Как-то Дед Мороз завязался с Клаусом. Развозя подарки на Аляске (все-таки исконно наша территория!), он подрезал его на троечке вьюжных коней и случайно отбил у оленя рог. Вот тот, правый, видишь? Ну притормозили, ясное дело. Клаус вылез и пошел разбираться. Слово за слово – зацепились. Клаус что-то неуважительно вякнул про Снегурочку, мол, видали мы таких внучек, а Дед Мороз в ответ поинтересовался, какие, отношения у Клауса и его гнома. В общем, Клаус ударил слева, а Дед Мороз поднырнул, встретил его в корпус и добавил справа в челюсть. Отличная школа русского бокса! Когда Клаус очухался, Дед Мороз уже уехал, а саночки с оленем, признаться, я увел… Хороши сани, а?
Тухломон говорил это восторженно, ответственно надувал щеки, и именно поэтому Буслаев сильно усомнился, что все сказанное им является истиной хотя бы в далеком приближении. Он давно усвоил, что самые глупые вещи говорятся всегда с самым умным выражением лица. Причем не только Тухломоном.
– Ну что, поскакали? – нетерпеливо спросил Тухломон, когда Меф, чтобы не увязнуть в снегу, одним прыжком перескочил в сани.
– Поскакали! – согласился Меф.
Одно дело – сказать самому, другое дело – услышать. Физиономия Тухломона выразила лексическое недоумение. Он совсем не был уверен, что на оленях скачут. Ну, может, едут, несутся, тащатся? Хотя какая разница? Были бы копыта!
– Н-но, залетный! – крикнул Тухломон, щелкая кнутом.
И опять же в единственном числе это прозвучало убого и даже где-то двусмысленно. Олень оторвал от снега морду. Сани дернулись. Мефодий, не устояв в санях, упал на медвежью шкуру. А олень уже несся, выполняя поручение своего пластилинового возницы. Широкие сани, не проваливаясь, скользили по снегу. Все быстрее, быстрее, быстрее мелькали дома. А снег падал и падал. Мягкий, спокойный, сознающий свою силу. Должно быть, еще в воздухе каждая снежинка выбирала место и, не тратя времени даром, степенно его занимала.
Автомобили давно превратились в снежные кучи. Дорожные знаки заиндевели и казались выцветшими. Вырываясь из переулков, ветер лохматил снег, качал вывески и сразу отскакивал, наигравшись. Делал он это неохотно, апатично, на одной ноте, словно страдая от зубной боли. Будто не дул, а играл чеховскую пьесу.
– Мы к валькирии? – крикнул Меф в пластилиновое ухо.
Тухломон утвердительно взмахнул кнутом.
– Н-но, пошел, волчий завтрак!… Три недели выслеживал – выследил-таки!… От меня не уйдешь! Везде отыщу! Ежели у кого эйдос есть, я просто нюхом чую! Под землей не спрячешься! – говорил Тухломон с самолюбованием.
Мефу, у которого эйдос тоже был на месте, захотелось толкнуть комиссионера ногой в спину и сбросить в сугроб. Возможно, так ему и следовало поступить.
Полчаса спустя Тухломон лихо подвез Мефодия к высокому забору, за которым начинался лес. Здесь он попытался натянуть поводья и остановить оленя извозчицким «тпр-ру!», однако на оленя его «тпр-ру» подействовало как на неврастеника возбуждающая пилюля. Несколько боком, скосив морду, он продолжал нестись и остановился лишь у самого забора, когда Мефу начинало уже казаться, что он сейчас разобьет сани вдребезги.
– Уф! А я уж было струхнул! – сказал комиссионер, вытирая со лба пластилиновый пот. Вам теперь через заборчик и все время прямо. Вон то высокое дерево видите? Вам чуток правее надо держаться.
– А ты со мной не пойдешь? – спросил Меф.
Тухломон замотал головой с такой энергией, что захлопали уши.
– Ни в коем случае! Я маленькое, ранимое и хрупкое существо-с. Мне о копье валькирии уколоться никак нельзя-с. Даже единым пальчиком! Вас она, может, еще и помилует, а меня ни в коем разе-с. Без всякого сумления! Уж больно мы жалки-с и ничтожны-с, на ихнее рассуждение! – кривлялся Тухломон и пакостно улыбался, показывая проеденные зубки.
Меф спрыгнул с саней, отошел на пару шагов и обернулся. Тухломон уже исчез, мало заботясь о судьбе оленя. Олень постоял немного, лизнул забор, ткнулся мордой в снег и тоже пропал, оставив неясный запах задохнувшейся кислой капусты.
«И этот туда же!» – подумал Мефодий разочарованно.
Перед тем как лезть через забор, Меф купил в утопающем в снегу киоске бутылку воды. После общения с Тухломоном ему хотелось прополоскать рот. Мефа кто-то окликнул. Он оглянулся. На автомобильной шине сидел заросший бомж в женской дубленке, грязной настолько, что ее начальный цвет был неопределим.
– Хочешь совет, брат? Деньги надо хранить в швейцарских франках! Это единственно стабильная валюта! Ей не грозят никакие потрясения!…
– Буду знать, – сказал Меф.
– Бутылочку не выбрасывай, дай хлебнуть, умоляю!
Вздохнув, Меф сунул бомжу недопитую бутылку и еще десять рублей. Вообще служащим мрака оказывать кому-либо бескорыстную помощь не полагалось, но, учитывая, что бомж потратит их скорее всего на водку, пожалуй, что и можно. Тут Лигул не придерется.
Рядом с бомжом лежала большая грязно-желтая собака. Морда пса имела выражение сдержанное, умное и очень даже себе на уме. Меф даже озадачился. Ему никогда не приходилось видеть такого умного пса.
Буслаев уже выпрямлялся, когда желтая собака вдруг вскочила и, не лая и даже не рыча, распорола ему зубами карман.
– Кыш! Прочь! Вон пошла! Вот я тебе! – закричал бомж, размахивая руками. Он не столько
