По дороге на вокзал зашли в магазин и купили рыбные консервы, рыбные котлеты, хлеб, огурцы, вино и водку. «Приятного аппетита, мальчики», — сказала им продавщица, рыжая и губастая.
— Мм, какие бесстыжие глаза, — простонал Нинидзе, когда они вышли из магазина.
Дотемна они толкались на перронах и уламывали проводников, суля сначала пятьдесят рублей, потом семьдесят пять, сто, — но им отказывали.
Стало совсем темно, и Спиваков сказал, что хватит клянчить, но объявили о прибытии поезда, и они решили попытать удачи еще раз. Поезд прибыл, покряхтел тормозами и остановился, и к вагонам бросились галдящие люди, а «дембеля» поспешили к последнему вагону, — им почему-то казалось, что зайцами удобнее всего ездить в последних вагонах. Они поспешили к последнему вагону, и Нинидзе попросил своего Старика: «Ну, сделай так, чтобы...»
Люди протягивали билеты седоватому, грузному проводнику. Проводник держал в углу рта папиросу. Он попыхивал папиросой, брал билет, клал его на ладонь, подставлял ладонь под свет из дверей, возвращал билет и кивал: проходи.
Толпа возле него иссякла, и Шингарев доверительно сказал проводнику:
— Тут такое дело...
Проводник окинул быстрым взглядом всех солдат, посмотрел на Шингарева и буркнул:
— Ну.
— Вот в чем дело.
— В чем?
— Вот в чем. Мы вам заплатим... — начал Шингарев.
— Нет-нет, — перебил его проводник.
— ...сто рублей...
— Нет. — Проводник посмотрел на часы. — Все, лавочка закрывается.
Он повернулся и шагнул в тамбур.
— Дядя, а вы служили? Вы сами-то служили когда-нибудь? Послушайте, в чем дело-то...
Проводник поглядел из тамбура поверх их голов на перрон — не бежит ли кто опоздавший, — и, не отвечая Шингареву, начал закрывать тяжелую дверь. Дверь почти затворилась, но в последний миг Романов сунул в щель ногу.
— Но! — удивленно вскрикнул проводник, распахивая дверь.
— Ты по-человечески можешь ответить? — сказал Романов.
Ударом ноги проводник сбил с порога ногу Романова и захлопнул дверь. Романов застучал кулаком в толстое пыльное стекло. Проводник стоял за дверью и смотрел на них. Он достал папиросную пачку, вытащил папиросу, подул в мундштук, прикурил и опять уставился на солдат. Вскоре поезд тронулся, Романов плюнул в мутное стекло. Когда поезд отъехал, проводник открыл дверь и крикнул:
— Засранцы!
Покружив вблизи вокзала, они нашли сквер. Там была река, неширокая и прямая. От реки скверно попахивало, но они решили, что это ничего, и расположились у воды. Через сквер иногда проходили люди, но от их глаз солдат скрывали кусты на берегу. По другому берегу тянулись глухие стены каких-то кирпичных приземистых построек, над их крышами высились фонарные столбы, фиолетово светя на черные крыши, на реку и на солдат. И они повеселели, увидев, что здесь так светло и укромно в то же время. Они повеселели еще больше, когда расстелили на траве газеты, выложили на них хлеб, консервы, огурцы и увидели, как мерцает колоннада бутылок.
— Ничего себе ресторанчик, — пробормотал Спиваков.
Все охотно согласились, что ресторанчик просто замечательный.
— Тогда поехали, — сказал Спиваков. Он расставил бумажные стаканчики, взял бутылку водки, но Шингарев остановил его:
— Сначала портвейн.
— Я не хочу мешать, я буду только водку, — ответил Спиваков.
— Нет, мы должны сначала выпить портвейна.
— Я теперь никому ничего не должен.
— Так положено. Положено пить красное вино, это вино победы, — стоял на своем Шингарев.
Романов и Нинидзе поддержали Шингарева, и Спиваков отступил, Шингарев разлил по стаканчикам портвейн. Они подняли стаканчики, полные черного вина, осторожно чокнулись и выпили. Шингарев на последнем глотке поперхнулся и закашлялся. Он поставил пустой стакан и провел рукой по груди.
— Облился, черт, — сдавленно проговорил он и снова закашлялся.
— Да нэт ничего, биджо, — возразил Нинидзе, наклоняясь к нему и разглядывая его рубашку.
— Да липко же, — откликнулся Шингарев.
Романов закурил и поднес горящую спичку к груди Шингарева, и все увидели на его рубашке большое темное пятно.
— Застирай, — посоветовал Нинидзе.
— Тогда уж придется всю рубашку стирать, — сказал Романов.
— Мятая будет, где я ее выглажу? Вот же черт...
— Ерунда, наплюй, — сказал Спиваков.
— А ты галстук примерь, — подал идею Романов.
Шингарев вытащил из кармана кителя, лежавшего в стороне на «дипломате», галстук и надел его.
— Ну, что?
— Посвети.
Романов зажег спичку.
— Почти не видно. Если китель снимать не будешь, вообще никто ничего не увидит, — сказал Романов.
— Да плюньте вы на тряпки. Мне вот наплевать. Нам с Сашей наплевать, да, Саша? — спросил Спиваков.
Узкое фиолетовое лицо Саши Реутова сморщилось, — он улыбнулся, как всегда, беззвучно. Спиваков налил себе и Реутову водки и спросил, наливать ли остальным. Нинидзе и Романов кивнули, а Шингарев отказался. Они выпили водки и, отдуваясь, принялись закусывать, Шингарев пил портвейн.
— Нам все равно с Сашей, — продолжил свою мысль Спиваков, — мы с Сашей и в кальсонах поедем, лишь бы домой, а, Саша?
Была глубокая ночь. По скверу перестали проходить люди. Фиолетовая река стояла между берегов. Хорошо была слышна железная дорога: безразличный голос диктора, гудки, щелканье вагонных сцепок, биение колес и чуханье дизелей.
Нинидзе, вдруг разучившийся хорошо говорить по-русски, ругал старшего лейтенанта из особого отдела, ругал штабного, отобравшего очки, ругал какое-то начальство, не обеспечившее нормальное возвращение домой; он вошел в раж и начал крыть по-грузински. Ну, да его никто и не слушал. Спиваков все жалел, что побоялся провезти в погонах или в подметках пару пластинок анаши, — он утверждал, что водка его не берет, мол, он так привык к анаше, что водка кажется ему водой; он тоже ругал старшего лейтенанта, наклепавшего на Сашку Реутова, на Сашку, который никогда в жизни не вкушал сладостной травки анаши. Романов беспрерывно курил, обсыпаясь пеплом, и тепло смотрел на товарищей. Иногда он запрокидывал голову и глядел на тополя, озаренные фиолетово-синим светом фонарей, — он подолгу глядел на тополя и улыбался. Самым трезвым был Шингарев, он прислушивался и оглядывался.
Была глубокая ночь. Тополя молчали, и река молчала, фиолетовая и бездвижная. Где-то за спящими домами шумела железная дорога.
— Мурман, — сказал Романов, закуривая новую сигарету, — не ругайся, прошу, ну. Такой день... ночь. И ты, Шингарев-Холмс! Я не хочу просто глядеть в твою сторону, ей-богу, ну. Выпей водки, что ты эту краску лупишь.
— Кому-то надо быть трезвым, — откликнулся Шингарев.
— Здесь? Вот здесь, в эту ночь-то? — Романов откинул голову и замолчал, глядя в небо.
— Надирайся, Шингарев-Холмс, — сказал Спиваков, — меня же не берет. Я — как стеклышко.
— Может, споем? — встрепенулся Романов. — Какую-нибудь душевную вещь. «Дипломаты мы не по
