повесил его на спинку, опустился на край койки, принялся стаскивать сапоги.
— Если гюрза...
— А эфа?
Сержант зевнул и лег.
— Позвони в санчасть.
Енохов снял трубку, покрутил ручку коммутатора.
— Соедини с санчастью. — Опустил в кружку белый кусок, вынул из ножен штык и начал помешивать чай. — Санчасть?.. К вам недавно привезли с Восточного... Да. Да?
— Что? — спросил сержант. Енохов опустил трубку.
— Жив, но в сознание не приходит.
Сержант выматерился.
— Нужна ему была эта змея.
Енохов отхлебнул из кружки.
— Что ты стоишь?
Черепаха надел бронежилет, опоясался ремнем, отягченным подсумком, фляжкой и штык-ножом, взял автомат, направился к выходу, нарочно забыв каску, но Енохов остановил его и приказал надеть каску, пришлось вернуться, снять панаму и надеть каску на тяжелую голову с прозрачным надувающимся сосудом в затылке.
— А он, — сказал Енохов, когда Черепаха вышел, — рад, что с Шубой...
— Еще бы, — откликнулся сержант. — Они все будут рады.
Черепаха сменил часового у шлагбаума. Он видел в окно, как часовой пришел в дом, снял каску, бронежилет, ремень, сапоги и лег рядом с сержантом. Енохов пил чай.
Черепаха отвел взгляд от окна, приблизился к шлагбауму и прошел вдоль него, повернулся и еще раз пересек мягкую дорогу, повернулся и зашагал обратно, повернулся и пошел назад, остановился посредине перегороженной дороги. Дорога серела за шлагбаумом и в пяти-шести шагах от него исчезала, как будто дальше ничего не было: чернота, немота, ничто, — и сделавший эти пять-шесть шагов мог сорваться и полететь, рассекая лицом черноту и нарушая бряцаньем дула по каске молчание. Но для того, чтобы этого не произошло, дорогу и перегораживал шлагбаум.
Он поправил каску, оглянулся на окно, продолжил хождение вдоль шлагбаума.
После работы на Мраморной ныли все мышцы, зудели мозоли и саднили обожженные плечи и спина. Целый день его напитывало солнце, а ночь окутывала тело влажной черной мягкой шерстью, и тело было вялым, к горлу поднималась тошнота, и под обеими касками — железной и костяной — нежный сосуд уже был черен и туг.
Он снял с ремня фляжку, отвинтил крышку, приник губами к горлышку и поднял руку с фляжкой, опрокинул лицо, глотая воду; напившись, он опустил фляжку, скользнул взглядом по звездам, тыльной стороной руки вытер губы и, завинчивая крышку, вновь посмотрел вверх и увидел огонь. Кто-то зажег его на одном из рогов Мраморной. На Мраморной есть форпост, и кто-то из солдат вскарабкался на рог и запалил огонь. Зачем?.. — Но огонь оторвался от черного рога и медленно-медленно поплыл вверх. Это была крупная рыжеватая звезда. Она всходила над Мраморной, шевеля лучами, наливаясь тяжестью и красноватым жаром и тут же остывая, бледнея почти до синевы.
Он пристегнул фляжку к ремню. Вода не принесла облегчения. Они хлорируют воду, а что толку. Надо засыпать хлоркой солнце, надо выжечь хлоркой этот рысий глаз, — вот что надо сделать, и болезнь обессилеет.
Он ходил вдоль шлагбаума по мягкой дороге, иногда останавливался и смотрел за шлагбаум или на рыжеватую, то легкую и бледную, то тяжелую и красную звезду. Звезда парила в черной вышине над Мраморной и городом с трубами, над форпостами, окопами и минными полями, над орудиями, танками, спящими командирами и солдатами, прослужившими четыре месяца, восемь месяцев, четырнадцать месяцев и двадцать месяцев, и над бодрствующими часовыми с автоматами наперевес.
Слева от дороги в окопе раздался шорох, и он вспомнил о змее, отправившей Шубилаева в санчасть, — он сейчас там лежит и не приходит в себя и, может быть, не придет никогда, — спасибо, сестричка эфа или сестричка гюрза. Однажды я отогнал мальчишек с железными прутами от медянки, и вот змеиный бог отблагодарил меня.
Хорошо всегда иметь под языком несколько этих росинок. И чтобы знали все, что они есть под твоим языком. Хорошо быть эфой с шуршащими серебристыми чешуйками на боках, или змеей с гремучим хвостом, или коброй с капюшоном.
Шубилаева шипящая сестричка отправила в санчасть и, может быть, на тот свет, но остальные живы и здоровы, они здесь, рядом: Енохов, сержант и те, кто в казарме. Они не отстанут, они еще долго не отстанут, и каждый день, каждую ночь будут подступать, тыча в нос портяночные традиции, — каждый день, каждую ночь, каждый час — восемь месяцев.
Брезентовый ремень сполз с плеча. Черепаха поймал, перехватил его правой рукой, вернул на место и вдруг ощутил тяжесть автомата за спиной, и тяжесть брезентового подсумка с патронами, и тяжесть тупого штыка в пластмассовых ножнах. К локтю прижимался изогнутый магазин. Магазин был вставлен в автомат. Магазин, наполненный патронами: гладкими острыми ракетами с пороховыми гильзами, — достаточно потянуть на себя и отпустить скобу затвора, и одна из них всплывет из магазина и остановится перед узкой зеркальной круглой шахтой; движение указательного пальца — взрыв — пустая гильза к ногам — маленькая гладкая острая ракета в голове.
В городе монотонно, как цикада, стучала электростанция.
Сердце туго и сильно билось под пластинами бронежилета. Черепаха вытер мокрый лоб, оглянулся по сторонам.
В городе монотонно, как цикада, стрекотала электростанция.
Черный сосуд под металлической каской и костяной скорлупой уже был бугрист, как будто его набили камешками, кровь распирала его, он подрагивал и прикасался к белым волокнам, причиняя боль.
В городе сидела монотонная цикада.
Он шел вдоль шлагбаума, поворачивался и двигался назад.
Металлическую каску можно сбросить, — но как разорвать этот сосуд?
Вот так разорвать — потянуть скобу и нажать на крючок.
Он задержал глаза на светящемся оконце. Ему был виден лишь сидевший за столом Енохов с бронзовым ореолом вокруг головы. Сержант и его напарник, наверное, спали.
Слева от дороги, в окопе, послышался шорох.
Змея, укусившая Шубилаева, подумал он, продолжая со странным чувством смотреть на затылок Енохова и ощущая тяжесть автомата за спиной — увесистое жало, набитое свинцовыми росинками.
Из окопа вновь донесся шорох, для змеи он был слишком груб, — наверное, варан, подумал он и оторвался от окна, повернул голову и увидел огромного варана, который, извиваясь, быстро полз к дороге, — и неожиданно на бруствере окопа появился черный силуэт второго чудовища, затвор звонко лязгнул, и первый варан вдруг ужался, превратился в ком, поднялся на дыбы, кинулся к дороге и с глухим топотом исчез, — стой! — но и второй бросился с бруствера к дороге, и указательный палец скрючился, дуло с силой выцыкнуло алый жгучий яд, и в темноте за шлагбаумом закричали, но указательный палец не разгибался, и дрожащий автомат выцыкивал раскаленный яд, и из лопнувшего сосуда по затылку растекалось тепло, а на дороге за шлагбаумом что-то большое и сильное мокро сипело и всхрапывало.
Часть II
Звуки труб
