Женщины пить отказались. Мужчины взяли стаканы.
— За что выпьем?
Затрещал телефон. Офицеры на миг застыли и тут же проворно выплеснули самогонку в банку, сунули ее под кровать, оглянулись на дверь. Раздался стук, и дверь открылась. На пороге стоял капитан особого отдела Ямшанов.
— С Новым годом. Я имел приглашение от Ларисы и решил им воспользоваться, — сказал Ямшанов.
Черноусый Дроздов посмотрел на Сестру, несколько растерянно улыбнулся.
— И уговорил пойти, — Ямшанов посторонился, — Сергея Николаевича.
В комнату вошел Осадчий. Улыбка кривила его губы.
— Капитана, — добавил Ямшанов.
— Сергей?! Поздравляю! — воскликнул Дроздов.
Офицеры вставали и пожимали руку невысокому, коротко остриженному Осадчему.
— Алешка, два стакана, быстро!
Алексей полез в тумбочку.
— Как вам удалось его привести? — спросила Сестра Ямшанова, восхищенно глядя на Осадчего.
— Удалось, как видите, — скромно ответил Ямшанов.
Машинистка с неудовольствием смотрела на краснолицего Осадчего. Алексей наполнил стаканы. Ямшанов покачал головой и сказал, что ему нельзя. Почему нельзя? Ямшанов улыбнулся: язва. Осадчий начал отнекиваться, но на него насели, говоря, что он живет, как монах, книг не читает, кино не смотрит, в отпуске не был, от такой жизни запросто можно свихнуться, — помните, свихнулся тот, с кофейной фамилией? ему хватило месяца, а здесь за плечами уже два года, третий пошел, и какой повод: двойной праздник — звезда и Новый год. Осадчий взял стакан. Тогда и Сестра попросила налить ей чуть-чуть. Граненые сосуды с прозрачно-жаркой жидкостью сошлись над столом. Пили за Осадчего, чтобы удача не изменяла ему и в этом году.
— А осы в этом календаре нет? — тихо спросил Дроздов у машинистки.
— Не знаю, — ответила она, передернув плечами, как будто между лопаток ее кольнули.
— А нет ли в особом отделе, — повысил голос Дроздов, — информации, чей это год?
Ямшанов поднял брови.
— Козы? овцы? индюка? По восточному календарю, — пояснил Дроздов.
— Кабана, — ответил Ямшанов, накладывая в тарелку салат.
— Особый отдел, как Греция, — сказал сапер.
Ямшановские смугло-глянцевитые щеки поползли вверх, глаза сузились, забелели зубы.
— А кабан — это хорошо или плохо?
— Черт его знает.
— Свиреп, мы однажды на охоте ранили — деревья в руку толщиной срезал как бритвой.
— Здесь когда-то жили зороастрийцы, у них божество войны принимало образ вепря.
— Кто такие, Евгения?
— Огнепоклонники. В храмах горели вечные огни. И всюду стояли башни молчания для мертвецов, они считали, что мертвечина оскверняет землю.
— Ваши зороастрийцы не правы, мертвый человек — дисциплинированный: не гадит, не мусорит и землю не оскверняет, а удобряет, — ухмыльнулся сапер.
— Что вам положить, Сергей Николаевич? — спросила Сестра.
— Ничего. Я сыт. Спасибо.
— Но надо закусывать. Капустки, а? И картошку с тушенкой. Ешьте.
Осадчий послушно ткнул вилку в картошку. Он медленно ел, низко склонившись над тарелкой и ни на кого не глядя. Он недавно остригся и был похож сзади на подростка. Сестра что-то говорила Осадчему, улыбалась и смотрела сбоку на него. Осадчий молчал, иногда кивал и ни на кого не смотрел.
— Ну, Алешка, где твоя гитара?
Лейтенант вытер руки полотенцем, снял со стены гитару, взял аккорд, второй, подтянул струны.
— Мою любимую.
— 'Не надо грустить, господа офицеры...'
У лейтенанта был приятный, мягкий голос, черноусый Дроздов немного фальшивил.
Сапер курил в своем углу, следя за струйками дыма, поднимающимися к потолку. Майор Петрович ел капусту. Остальные глядели на певших.
— А теперь, Алексей, что-нибудь хорошее, — попросила машинистка, когда офицеры умолкли, — что-нибудь лирическое, Есенина.
Алексей тронул струны. В коридоре послышались шаги, дверь открылась. Пришел Александров.
— Где ты пропадал, мы тебя заждались! — воскликнул Дроздов, радостно улыбаясь. — Алешка! Штрафную пехоте!
Алексей отложил гитару и достал банку.
— На улице снег, — сказал Александров. От его крепкого скуластого лица веяло свежестью.
— Виктор, как ваша голова? — спросила Сестра.
— Нормально.
— Звон прошел?
Александров промолчал.
— Это тебя, Вить, по-божески, — сказал майор, — тирком.
— Остается выяснить, зачем он меня задел, — ответил Александров, усмехаясь.
— Наверное, чтобы ты орден получил, — подал голос сапер.
Александров взглянул на него.
— Витя, — сказал майор, — батальонный так и не подал наградного листа?
Александров сделал отрицательный жест.
— Голова цела, разве это не награда? — спросила Евгения.
— Конечно, награда! — воскликнул Дроздов, цепляя взглядом Сестру. — Ведь целы и глаза, а они видят таких женщин!
— А что там у тебя было с батальонным на последней операции?
Александров пожал плечами.
— Я сейчас все расскажу, — сказал Дроздов. — Витя повздорил из-за ребят с батальонным, и тот начал отыгрываться на роте — затыкал ею все дырки. А потом говорит: какая награда? Столько потерь, мамашам гробы, а тебе орден?
— Мерзавец, — сказала Сестра.
Александров хмуро посмотрел на Дроздова.
— Так, Алешка! — воскликнул Дроздов. — Есенин подождет, а сейчас давай-ка для Вити Александрова — его любимую «Гренаду».
Дэшэбэ шел по городу.
На нем был солдатский бушлат, неизменные полусапоги, зимняя шапка. В правом кармане бушлата лежал заряженный пистолет, в левом — граната с запалом. Он шел в струях снега, плечистый, высокий, огромный.
Он шагал по улицам между казарм-палаток, заставляя своим видом наструниваться и цепенеть дневальных под грибками. Он шагал и вдруг сворачивал, распахивал дверь и, нагнувшись, чтобы не стукнуться о косяк, входил в палатку. Встать! — приказывал он солдату, метнувшемуся на койку в одежде и сапогах и укрывшемуся одеялом. Отвечать быстро и четко: где пил? с кем? Иногда солдат долго не мог встать и членораздельно ответить.
Дэшэбэ заглядывал в каптерки — врытые в землю деревянно-брезентовые сараи, — и в каптерке танкистов обнаружил праздничный стол с горящей свечой, троих обнаженных офицеров и женщину в чулках и портупее на талии.
