Небо по колено
Когда у меня кончились последние деньги, я купил себе гоночный автомобиль. Смешная покупка. Большой красный гоночный автомобиль с серебряными крыльями. У него была безмерная выхлопная труба и часы с золотыми стрелками, которые показывали китайское время. Возможно, такого автомобиля больше уже никогда ни у кого не будет. Он был сделан в единственном экземпляре, и на его шинах было мало резины. Всё это были такие функциональные навороты, что даже парадные рясы Папы Римского казались на его фоне легким халатом. По своим качествам мой гоночный автомобиль не знал себе равных и потому почти не участвовал в соревнованиях. Люди, как мухи, трогали его руками. Мои друзья выбили ему фары, но он и без фар весь светился неоновым светом. Он развивал такую скорость и был так красив, что мои глаза не видели ничего, кроме тебя.
Когда в первый раз мы с тобой поехали кататься по миру, ты, конечно, немножко трусила и даже забыла, как меня зовут, но я не придал этому большого значения. Со временем ты привыкла, и он стал нашим автомобилем. Куда бы нас ни занесло, он держался кромки неба. Небо гуляло, мы с небом гуляли — небо было нам по колено. В Подмосковье мы обласкали поросшую редким клевером высокую плешь земли, в Калифорнии, нажравшись мексиканской клубники, лечили, сильно голые, дельфина с подбитой бровью. По Тихому океану мы прошлись на белом порошке, через морошку и можжевельник на дальний юг, и ты отказалась от правил движения, а позже даже от принципов. Там, где кончились принципы, было особенно много настурций. А в Будапеште — помнишь Будапешт? — мы реставрировали на оранжевых пальцах срамные заборы Средневековья. Киты-кашелоты, любовь-морковь, собаки-кактусы, с тобой я готов был есть даже очень странные вещи.
Автомобиль не дрожал и не дергался — мчался спокойно. Любовь — глубокий покой, глубже сна, глубже прижизненно уже не бывает. В этом глубоком покое ты надевала фиолетовые очки, на твоих ногах были язвы и родинки. Дух стоял, как в дубовом гробу. На стоянках мы привязывали друг друга черными привязными ремнями. Ты запускала мне в яйца солнечных зайчиков. Зайчики выели яйца до дыр. Песни советских композиторов стали с тех пор мне гораздо ближе. Блядь, я всё тебе обещал. Я просветлился. Ты стала помоями. Блядь, когда ты стала помоями, я полюбил тебя еще больше. А когда ты стала ну просто вонью, ну просто одной чудовищной вонью, я не смог жить без тебя. Хотя, как видишь, живу.
Бог Х.
Со страшной силой поезд плавно летел на Запад. За окнами в весенней тьме бушевали желтые кусты форсиции, и суслики разлетались в разные стороны. В спальных вагонах на лиловых шелковых подушках пассажирки спали без пижам. Налитые груди с малиновыми сосками, чистые бритые попы. Турки стоя дремали в тамбурах. Русский вел немку в вагон-ресторан. Там было тихо и многолюдно. Обменявшись ни к чему не обязывающими приветствиями, они подсели за столик к двум немцам. Один пил пиво. Другой читал газету, где во всю последнюю полосу рекламировалась бутылка пива, которое пил первый немец. Немка считала русского гением и очень гордилась тем, что объехала с ним весь мир. Русский был веселым человеком уже не первой молодости, разочаровавшимся в людях, давно переставшим ходить в гости, участвовать в застольях, спорить о жизненном предназначении. Он легко презирал резвость юношей, запах пива, рок-н-ролл, самоубийц, политику, бессилие стариков. И чем больше он блядовал, тем больше верил в силу любви. Он не привык, а следовательно не умел и боялся жить один.
— Ну, рассказывай, что с тобой, — на всякий случай скептически сощурилась немка.
В глянцевых русских журналах сочувственно писали о том, что у нее лучистые глаза толстовской княжны Марии, но русский эти журналы не читал, а «Войну и мир» представлял себе как длинный зимний парниковый огурец, состоящий на две трети из прелой воды.
— Вот о русских нельзя сказать, что они обжоры, — огляделся русский. — Они много и грязно жрут, но обжорство — это не про них.
— Тебе нет равных в умении уходить от ответа на четко поставленный вопрос, — убежденно сказала немка. — Я такая же, как ты. Я тоже всех презираю.
— Я никого не презираю. — Русский взял коричневую карту меню.
— После нашей поездки на Восток я очень изменилась. Я прислала тебе электронное письмо о сострадании к людям. Помнишь?
— Ты прислала мне тысячу электронных писем, — сказал русский, углубляясь в меню. — Я ненавижу немецкий картофельный салат. Меня бросила моя молодая жена.
Немка обрадовалась, и от радости у нее раскис жесткий лиловый рот.
— Слабая натура, — сказала немка. — На такого мужчину, как ты, слабая женщина обидится через три секунды, а тебе через три секунды это решительно надоест.
— Она — молодец, — сказал русский. — Возьму свинину. В Германии надо есть свинину. В свинине есть своя особая бледная нежность. Наконец-то меня кто-то бросил.
Его желтые глаза стали прозрачными, и он отложил меню. Кельнер принял заказ.
— Мне очень больно, — с обворожительной улыбкой сообщил русский своей спутнице. — Но вам ли, немцам, не знать, что поражение полезнее победы?
— Шармёр, — напряженно заметила немка, зная по опыту, что это одно из тех редких слов, которые способны его задеть и дезавуировать.
— Я вычислил местопребывание души, — сказал русский, положив растопыренные пальцы на грудь. — Здесь все горит.
Немка нахмурилась.
— Если бы до нашей поездки на Восток ты заикнулся о душе, я бы убила тебя иронией.
— Она меня предала. Причем, совершенно бесчеловечно.
— Ты сам предатель, — ворчливо сказала немка. — Помнишь, когда мы были в Африке, я сказала тебе, что, если местный король предложит тебе тайны Вуду, ты в обмен на них предашь кого угодно, даже меня.
— Мы с ней похожи, — улыбнулся русский. — Я звонил ей из Сахары в Москву по ржавому телефону-автомату. Потом все уши были в песке.
Немка разозлилась.
— Любовь — это потеря достоинства, — произнесла она все на том же всемирном англофицированном эсперанто, который неизменно превращал их общение в диалог обледеневших на морозном ветру спортивных костюмов, хрустящих висельников бельевой веревки.
Русский впервые с интересом посмотрел на нее и кивнул.
— Откуда ты это знаешь? — удивился он.
Немка встала и ударила его по лицу. Русский не закрывался. Ему было все равно. Немка ударила еще раз. В лучистых глазах княжны Марии стояли слезы немецкой ярости. «Газовая камера», — зачем-то мирно подумал русский. Немцы, сидевшие за их столиком, делали вид, что ничего не происходит. Один продолжал пить пиво, а другой читал газету. Дело было в Европе. Кельнеры ходили и подавали еду. Немка ударила еще раз и разбила о русскую морду часы. Она до сих пор ходит с разбитыми часами. Немка встала и ушла.
Из гайморитного носа потекла струйка крови. Сначала он думал о том, что его бросила молодая жена. Кельнер поставил перед ним кусок свинины. Тогда он подумал о том, что утром прилетел из Москвы в Берлин, потом они пили вино, потом сели в ночной поезд. Бросили вещи в каком-то купе и пошли в
