серьезно (или, скажемъ, на три четверти серьезно) я считаю насъ, одесситовъ довоеннаго поколъния, отдельной нащей. Но ея национальный обликъ подобенъ широкому полотну канвы, на которой переплели свою вышивку безчисленныя культуры съвера, юга, востока и запада и всехъ прочихъ странъ свъта. Первая газета у насъ, современница Бородинскаго боя, была французская; театръ остался итальянскимъ едва ли не до половины прошлаго столътия. Въ архивъ есть афиша первой постановки 'Ревизора' почти въкъ тому назадъ; 'Ревизоръ', конечно, шелъ по русски, но афиша напечатана по-русски и по-итальянски. Только въ семидесятыхъ, кажется, годахъ исчезли на угловыхъ дощечкахъ итальянския названия улицъ. Въ первой трети прошлаго столътия быти у насъ поэты итальянские и греческие, и въ Одессъ же издавали свои книжечки стиховъ - впрочемъ издавали за свой собственный счетъ (плохой признакъ), такъ что хвастать тутъ нечъмъ; но все таки, были. Французский поэтъ, Шапеллонъ, былъ еще даже въ шестидесятыхъ годахъ, и его книжку напечатали настояние издатели въ Парижъ, и предисловие написалъ Ламартинъ, осторожно похваливъ стихотворения - 'за восточный колоритъ'. Пушкинъ провелъ въ Одессе нъсколько лътъ безпокойной своей молодости, 'обучаясь атеизму подъ руководствомъ глухого англичанина', и тамъ написалъ лучшую свою поэму - не помню точно, какую именно; во всякомъ случаъ, ужъ безусловно лучшее мъсто въ 'Онъгинъ' - строки объ Одессъ, хоть онъ въ канонъ романа и не вошли и никто ихъ не знаетъ (однажды, въ обществъ трехъ студентовъ-словесниковъ, я выдалъ ихъ за свои, и сошло). Въ обновлении литературы древне-еврейскаго языка Одесса сыграла, въроятно, большую роль, чъмъ всъ друпе города мира взятые вмъстъ (или, скажемъ, три четверти…): здъсь писали Ахадъ-Гаамъ и Бяликъ, здъсь издавался журналъ, роль котораго напрашивается на сравнение съ ролью 'Отечественныхъ Записокъ' въ истории русской культуры.
Конечно, была у Одессы и общая lingva franka; и, конечно, былъ это языкъ славянскаго корня; но я съ негодовашемъ отрицаю широко распространенное недоразумъние, будто это былъ испорченный русски. Во-первыхъ, не испорченный; во-вторыхъ, не русский. Нельзя по внъшнему сходству словаря и правилъ склонения умозаключать о тождественности двухъ языковъ. Дъло въ оборотахъ и въ фонетикъ, то есть въ той неуловимой сути всего путнаго, что есть на свътъ, которая называется нащональностью. Особый оборотъ ръчи свидътельствуетъ о томъ, что у данной народности ходъ мысли иной, чъмъ у сосъда; особая фонетика означаетъ, что у этой народности другое музыкальное ухо. Если въ Америкъ человъкъ изъ города Каламазу (удареше на 'зу') въ штатъ Нью-Йорка вдругъ заговорить 'по-ангийски', его засмъютъ до уничтожения: говори по-нашему. Да и словарь, если подслушать его у самыхъ нстоковъ массоваго говора, былъ не совсъмъ тотъ, что у сосъднихъ дружественныхъ наций, русской и даже украинской. Рыбаки на Ланжеронъ, различая разныя направления и температуры вътра, называли одинъ вътеръ 'широкий' (итальянцы такъ произносятъ 'сирокко' - черезъ 'ш'), а другой - 'тармонтанъ', то есть трамонтана. Особый видъ баранки или бублика назывался семитатью; булка - франзолью; вобла - таранью; кукуруза - пшенкой; дельфинъ - 'морской свиньей'; креветки - рАчками; крабы - раками, а улитка - лаврикомъ; тяпка - съкачкой; бассонный мастеръ - шмуклеромъ; калитка - форточкой; дътей пугали не букой, а бабаемъ, и Петрушка или Мартынъ Боруля именовался Ванька Рутютю. На низахъ, въ порту, эта самобытность чувствовалась еще гуще; словарь босячества сохранился, къ счастью, въ разсказахъ покойнаго его бытописателя - Кармена, но я изъ него мало что помню - часы назывались бимборъ, а дама сердца была бароха. И грамматика была не совсъмъ та. 'Пальто' мы склоняли: родительный пальта, множественное число польта. О томъ, что мы склоняли наръчие 'туда', знали и северяне, и очень надъ этимъ смъялись - и напрасно. Очень удобный, убористый оборотъ. Вопросъ ведь далеко не всегда въ томъ, куда я направляюсь - туда или сюда: въ жизни часто гораздо важнъе, кудою легче въ то мъсто пробраться - тудою, или, напротивъ, сюдою? Въдь это проще и короче, чъмъ по русски 'той дорогой…' Я слышалъ и другие падежи. Въ гимназии мы тайно печатали школьную газету на гектографъ; однажды мнъ показалось, что бълый листъ не такъ легъ на желатинъ, какъ надо, и я сказалъ печатающему: 'Ты не туда положилъ'. Онъ отвътствовалъ: 'Не безпокойся - въ самую туду'.
Съверъ еще больше смъялся надъ нашими оборотами ръчи, и тоже напрасно. Знаменитыя 'двъ болышя разницы' беру подъ свою защиту непреклонно: да какъ и сказать по другому, столь же коротко и ясно? Или 'безъ ничего': куда выразительнъе, куда абсолютнъе, чъмъ все мыслимые пресные великорусские переводы этого перла. Или возьмемъ общеизвестную по-русски формулу: 'съ одной стороны, нельзя не сознаться, съ другой стороны, нельзя не признаться…' Мътко, я согласенъ; но длинно и сложно. У насъ это короче: 'Чтобы да - такъ нътъ'. Вообще нашъ языкъ гораздо больше, чъмъ русский, цънилъ и понималъ слово 'да'. Странно: лучшее слово на свътъ, люди когда то жизнь отдавали, чтобы услышать его изъ устъ упрямой красавицы; некогда цълыя царства называли себя Langue d'Oc,Langue d'Oil,il bel paese dove il 'si' suona, - а пользоваться имъ мало кто умъетъ. Мы умъли. «Ты ничего не понялъ. - Неправда, я да понялъ». Непереводимо и необходимо…
Все дъло въ оборотахъ. У Кармена, котораго я только что помянулъ, была гдъ то въ очеркахъ такая бесъда между двумя гражданами портовой территори:
Но это все только языкъ и словесность, а не вся культура. Понятие национальной культуры безконечно шире, чъмъ одно производство словъ, устныхъ или печатныхъ. Английская культура выразилась ярче всего не въ Шекспиръ, а въ строъ государства и общества, въ парламентаризме и судъ присяжныхъ; французская - въ четырнадцатомъ июля… Я бы даже такъ ск залъ: лучшая поэма каждаго народа называется - крамола. Къ ней ведутъ, въ течение столътий, всъ пъсни, въ ней выливаются всъ мечты народа. Но не по пальцамъ одной руки перечтешь всъ народы, чьей крамоле ареной была Одесса. Въ одной изъ харчевенъ одесскаго порта юнга, по имени Гарибальди, встрътилъ того матроса-карбонария, который впервые опоилъ его мечтой о свободной Италии; есть интриганы, утверждающие, будто случилось это въ Таганрогъ, но я не върю. Въ Красномъ переулкъ, близъ Греческаго базара, есть домикъ шириною въ два окна, а надъ воротами мраморная доска съ надписью: 'Oikia Marazli,en tede synedrisen he Ethnike Hetairia 1821
