Моряк не успел еще опомниться от удивления, как послышался на недалеком расстоянии выстрел, а вслед за ним крик боли и испуга.
— Стань на место… ко мне! — послышался в ту же минуту голос Сердара.
Барбассон исполнил приказ и в несколько прыжков очутился подле Сердара.
Там, барахтаясь и испуская жалобные стоны, лежало на лесном мхе тощее и безобразное существо с руками и ногами невероятной худобы, почти без мяса, нервы и мускулы на которых были натянуты, как сухожилия. Цвет кожи его был черен, как сажа, а пальцы на ногах, худые и длинные, были такие же неподвижные, как и на руках, и загибались внутрь, как у обезьян. С первого взгляда его можно было принять за одну из них, не будь у него довольно большой курчавой головы и не отсутствуй шерсть на всем его теле. Из раны в правом боку сочилась яркая и пенистая кровь; это заставило Сердара думать, что пуля попала в легкое.
Бедное создание смотрело на него с выражением такого ужаса, который брал, по-видимому, верх даже над его страданиями. Барбассон, взглянув на него, ошибся сначала в его происхождении.
— Тс! — воскликнул он довольно равнодушно. — Вы убили обезьяну! Бедному животному, черт возьми, недолго осталось жить.
— Вы ошибаетесь, Барбассон, — грустно отвечал ему Сердар, — это один из несчастных Тота- Ведда, живущих в этих уединенных местах, где они скрываются от людей, которые относятся к ним более жестоко, чем дикие звери, и я тем более огорчен этим случаем, что это вполне безобидные существа. Но что делать? В нашем положении мы то и дело должны быть настороже; малейший недосмотр может погубить нас. Я принял его за шпиона этого проклятого Кишнаи, который, по словам Рамы-Модели, несколько дней уже шныряет по равнине.
— Вы тут не виноваты, Сердар.
— Я заметил какое-то странное движение среди листвы в то время, как мы приближались к берегу озера, и подозрительность понудила меня доискаться причин этого движения; несчастный вместо того, чтобы скрыться среди листвы банианов подальше от меня, как поступают обыкновенно люди его племени, попробовал притаиться, чтобы не обратить на себя моего внимания, как настоящий шпион. От этого-то и произошло все зло.
— Вы говорите, что Кишная шныряет по окрестностям? — спросил Барбассон, которого новость эта взволновала больше раны туземца. — Вы не говорили нам об этом.
— К чему нарушать спокойствие Нана-Сагиба? Несчастный принц считает себя в безопасности в этих подземельях, да времени всегда хватит, чтобы предупредить его, когда опасность станет более острой. Рама-Модели вернулся вчера вечером в Нухурмур.
— Знаю… его очередь была следить за равниной. Он утверждал, что ничего не встретил угрожающего нашему спокойствию.
— По моему приказанию. Вы знаете, что Нана, мужественный на поле битвы, дрожит, как лист, при одной мысли о возможности попасть в руки англичан. Я предупредил поэтому Нариндру и Раму, которые одни только могут выходить оттуда, потому что враги наши не знают их, чтобы все важные, собранные ими известия они поверяли мне, — не потому, чтобы я хотел сделать из этого тайну для вас и Барнета, но из желания избавить принца от преждевременных и бесполезных тревог. Смерть он предпочитает в сто раз больше позорной публичной выставке, которой ему угрожают и которая лишит его престижа — англичане это знают — в глазах туземных народов.
— По мне так все равно! Убиваться из-за такого пустяка!
— Вы, мой милый Барбассон, не принц и не индус, вы не понимаете всей силы предрассудка у этого по-детски наивного и суеверного народа. Я говорил уже, что Рама предупредил меня о присутствии Кишнаи на Декане, но в этом нет ничего необыкновенного, потому что люди его касты живут среди отрогов этих гор, которые тянутся внутрь между Бомбеем и Эллором. Что мешает ему отправиться к ним? Великая пуджа, праздник Кали, приближается, и он захотел присутствовать на кровавых и таинственных церемониях, которые всегда бывают в это время года. Успокойтесь, впрочем! Если он обыщет эти горы на протяжении всех семи-восьмисот миль, начиная от Коморина до Гималаев, то и тогда еще останется довольно места для его поисков. Повторяю, опасаться можем мы только собственной неосторожности, ибо измена здесь немыслима. Нариндра и Рама пожертвуют жизнью по одному моему знаку, а что касается молодого Сами, то никакие самые жестокие пытки не вырвут у него ни единого слова.
— А так как сами мы не отдадимся в руки, то я начинаю думать, что веревка, обещанная Барбассоном-отцом своему наследнику, еще не скручена…
— Мы, однако, болтаем с вами, — сказал Сердар с видом глубокого сожаления, — и не думаем помочь этому несчастному, который, быть может, ранен смертельно. Помогите мне, Барбассон! Перенесем его на шлюпку… день склоняется к вечеру, и здесь становится слишком темно.
Оба нагнулись и общими усилиями подняли осторожно Тота-Ведду, который принялся стонать, употребляя отчаянные усилия, чтобы вырваться от них. Напрасно старался Сердар успокоить его ласковыми словами на разных местных наречиях, несчастный не знал ни одного из них. В конце концов он понял, однако, бесполезность своего сопротивления и подчинился беспрекословно; только изредка издавал он глухие стоны, вырываемые у него неосторожными движениями, которые увеличивали только его страдания.
Взобравшись на шлюпку, Сердар и спутник его осторожно положили свою ношу на палубу и поспешили отплыть дальше из-под тени, бросаемой на воду деревьями, чтобы воспользоваться последними минутами дня. Сердар приказал снова остановиться и занялся осмотром раны Тота-Ведды; он осторожно обмыл ее свежей водой и к удовольствию своему увидел, что пуля, скользнувшая по ребру, сделала нечто вроде царапины, тем менее глубокой, что бедняга состоял из кожи да костей; таким образом не только жизнь его не была в опасности, но достаточно было нескольких часов, чтобы он стал на ноги.
Барбассон тем временем принес ящик с медикаментами; Сердар еще раз обмыл рану, на этот раз бальзамом, разведенным водой, и положил на нее компресс из той же смеси, а затем прикрепил его бинтом. Туземец, умственные способности которого были чрезвычайно слабо развиты, не отдавал себе отчета в уходе, которым его окружали; самые фантастические мысли вертелись в этом слабом мозгу, который, благодаря вековечным страданиям, дошел до уровня обыкновенного животного. Но как только он почувствовал, что боль в его ране уменьшается, он успокоился и с меньшим уже ужасом смотрел на белых людей.
Кончив перевязку, Сердар уложил своего пациента на матрас, набитый водорослями, затем приготовил укрепляющий напиток из рома, сахара и воды и предложил ему. Удивленный Тота-Ведда взглянул на него нерешительно, не понимая, что он хочет от него, и принимаясь снова дрожать. Чтобы разуверить его и дать ему понять, что он должен делать с предлагаемым напитком, Сердар поднес к губам серебряный бокал и, отпив из него глоток, подал ему снова.
Бедный дикарь не заставил себя просить на этот раз, хотя все же попробовал напиток сначала с некоторым беспокойством, зато потом с жадностью поднес бокал к губам и выпил все одним залпом. Затем он взял руку Сердара, прижал ее несколько раз ко лбу в знак благодарности и зарыдал, как ребенок.
— Мне очень больно видеть такое наивное горе, — сказал Сердар своему спутнику, — я не могу не подумать при этом, до какого животного состояния может довести человека злоба ему подобных… Что нам с ним делать теперь?
— Не можем же мы тащить его с собою в Нухурмур? — сказал Барбассон.
— Ни одно существо в мире, — отвечал ему Сердар, — не должно знать тайны нашего убежища. Это недоступное место, которому нет подобного, быть может, на всем земном шаре, было открыто случайно нашим другом Рамой-Модели, заклинателем пантер. Это стоит того, чтобы послушать, если только вы не слышали уже об этом от него самого.
— Вы забываете, Сердар, что в течение всей войны за независимость я управлял вашей шхуной «Диана», которая ждет меня теперь в порту Гоа. Бедная «Диана», увижу ли я ее когда-нибудь? Затем я был с вами во время осады Дели, где я командовал артиллерийским отрядом в крепости, а потому почти не имел случая видеть Рамы. Со времени нашего приезда сюда я нахожусь постоянно на борту «Эдуард-Мари» и не
