сдержанные и вполне способные идти неуклонно к цели, которая им будет намечена их начальством.
В начале своих поисков генеральный прокурор думал об одном молодом человеке из ссыльных, обстоятельства которого были известны ему из письмо его дяди, парижского банкира. Эдмон Бартес — так звали этого молодого человека — служил в банкирском доме Жюля Прево-Лемера и отличался замечательными способностями, которые сразу обратили на него внимание высшего начальства: в двадцать семь лет он получил уже должность главного кассира в этом обширном кредитном учреждении, с жалованьем в тридцать тысяч франков, и вел свое дело блестящим образом, к полному удовольствию главы банкирского дома. Вдруг, в одно прекрасное утро, в кассе оказался огромный недочет — миллион в кредитных бумагах исчез неизвестно куда. Молодой кассир первый заявил о пропаже денег. Жюль Прево- Лемер был так уверен в его честности, что и не подумал даже о возможности подозревать его, и решительно заявил, что было бы просто глупо разыскивать пропажу в квартире главного кассира.
Но полиция по натуре своей всегда недоверчива: ей случается так часто видеть неожиданное и необъяснимое падение испытанной честности, что ничему она особенно не верит и ни перед чем не останавливается в своих поисках. Не видя нигде никакой путеводной нити, которая помогла бы разъяснить дело, начальник полиции решился сделать обыск в квартире отца кассира, старого генерала в отставке, вся служба которого слагалась из подвигов мужества и чести. И что же? Половина пропавшей суммы, пятьсот тысяч франков, была найдена под паркетной Дощечкой в маленьком павильоне, примыкавшем к комнатам Эдмона! Когда последнему сообщили об этом открытии, молодой человек сначала немного было смешался, но потом быстро овладел собой и решительно протестовал против обвинения в воровстве:
— Я сын своего отца; Бартесы не воры и никогда не были ими.
Гордый и спокойный, он отказался от помощи адвоката, говоря, что в адвокатах нуждаются только преступники. На суде он держал себя со спокойным достоинством, не скрывая нерасположения к своим обвинителям, в особенности к Жюлю Прево-Лемеру, который теперь потерял веру в него, — и был приговорен к десятилетним каторжным работам.
Но и этот приговор не изменил его решимости. Одному другу своего отца, который принес ему револьвер в тюрьму, он гордо объявил:
— Если бы я сознавал себя виновным, то не довел бы дело до суда; но я хочу жить, чтобы иметь возможность восстановить честь моего отца… и чтобы отомстить за себя. » — прибавил он затем.
Таков был человек, на которого обратил внимание генеральный прокурор, так как дядя его, несмотря на все случившееся, просил его смягчить положение молодого человека, уважая его прежнее безукоризненное поведение.
Но все было напрасно: Эдмон Бартес решительно ответил прокурору, что он не желает быть ничем обязанным ни одному из господ Прево-Лемеров. А когда тот прямо сказал ему о возможности смягчить его положение ссыльного, он ему возразил:
— Я не хочу никакого снисхождения, милостивый государь. Если правосудие не имеет способов отличать невинных от виновных, так я сам найду себе правосудие, и горе тем, кто затеял это дело: я буду преследовать их всю свою жизнь, не оставляя в покое ни их чести, ни их состояния, ни даже их детей!..
После этого генеральный прокурор не пытался уже более сблизиться с Эдмоном Бартесом.
Как раз в это время жестокая болезнь, а именно черная оспа, хотя и в довольно легкой форме, обрушилась вдруг на жильцов пенитенциарного заведения. Первый, кто заболел ею, был старый Фо — китаец, очевидно, высшего сословия, чем другие три его соотечественника, потому что последние оказывали ему явные знаки глубокого почтения (когда, понятно, никто не наблюдал за ними). Фо был немедленно отправлен в больницу, где ему пришлось довольствоваться уходом исключительно служителей из туземцев, так как помощи европейских служащих едва хватало на нужды других несчастных, настигнутых болезнью. Эдмон Бартес взял на свое попечение бедного Фо, почти оставленного туземцами, и отдался своему делу с такой преданностью, что рисковал сам заболеть и погибнуть от заразы.
Суеверный, как все восточные люди, больной Фо не мог вынести ни одной минуты уединения и, считая себя окончательно погибшим, плакал и стонал, как ребенок. Бартес выказал тут замечательную самоотверженность: снисходя к капризам больного, он не разлучался с ним во все время острого периода болезни. Фо особенно томился неутолимой жаждой; вместо того чтобы давать ему обыкновенное питье, молодой человек готовил ему разные освежительные напитки то из лимона, то из апельсина, то из сока сахарного тростника, которые доставляли больному большое удовольствие.
Благодаря таким стараниям интеллигентного человека Фо пошел на выздоровление, которое шло очень быстро, и китаец вскоре совершенно поправился и мог вернуться в свой домик.
Несомненно обязанный своим спасением Бартесу, Фо с этого времени стал питать к нему фанатичную преданность, способную на любые жертвы. Убежденный, что был отмечен мрачным гением смерти, он верил теперь, как вообще все китайцы, что молодой европеец мог добиться исключения его из списка мертвых, не иначе как предложив взамен часть собственного существования, которую духи, наблюдающие за человеческой жизнью, согласились прибавить к существованию Фо. Вследствие этого он считал каждый день, который ему определено было прожить на земле, принадлежащим не себе, а своему спасителю от смерти.
Эта вера незримыми, но тем не менее несокрушимыми цепями приковывала все его существо к Эдмону Бартесу. Для него Фо немедленно же по выздоровлении оставил свою роль немого, которую он разыгрывал перед прокурором и прочими лицами, предварительно взяв, однако, с молодого человека клятву, что он будет держать в строгой тайне все, что ему будет сообщено, и никому не скажет, что он, Фо, так же свободно изъясняется по-французски и по-английски, как на своем родном языке.
Находясь еще в госпитале, они обменивались мыслями и вели долгие беседы, никем не прерываемые и вне всяких подозрений со стороны других. Бартес посвятил Фо в историю, бывшую причиной его ссылки, равно как и во все проекты касательно будущего. Он сообщил китайцу, что вся его жизнь будет отдана одной Цели — восстановлению чести и мщению; что он употребит всю свою энергию, но отыщет средство бежать из ссылки и отправиться в Австралию или в Калифорнию, где он будет работать на золотых россыпях и составит себе состояние, необходимое для осуществления его великой цела
Прежде молодой человек мечтал о карьере моряка и даже кончил морское училище, выйдя из него, восемнадцати лет от роду, вторым по успехам. Но по настоянию больной матери, которая вскоре затем умерла, он должен был отказаться от своих планов и, чтобы не быть бесполезным в жизни, поступил на службу к Жюлю Прево-Лемеру, где скоро и составил себе блестящее положение, так неожиданно разрушенное несчастным случаем, о котором мы уже упомянули выше. Теперь он рассчитывал на свои специальные познания и готовился открыть в благодатных землях Австралии или Калифорнии новые залежи благородного металла или даже приняться за старые, разрабатываемые обыкновенно первобытными способами, вместо которых он намеревался применить все новые усовершенствования.
— Мне нужно золото, — настойчиво повторял он каждый раз, беседуя с китайцем, — много золота! Без этого «желтого бога» нельзя ничего сделать во Франции!
— Как и в целом мире, — добавлял старый китаец. — Потом, с удовольствием потирая руки, Фо как бы в раздумье заканчивал:
— Так, так! Нам нужно золото, много золота!
Эти беседы должны были прекратиться по возвращении Фо в его домик, где бравый Порник из Дуарнене встретил своего подопечного со знаками живейшей радости. Но благодаря доброму расположению этого бравого моряка Бартес, пользовавшийся относительной свободой в больнице, мог и тут время от времени посещать ночью своего друга, которому он спас жизнь и к которому незаметно для самого себя сильно привязался.
Однажды утром, когда Бартес шел к директору пенитенциарного заведения со списком больных и выздоравливающих (что он делал ежедневно), он встретил Порника, бесцельно, по-видимому, фланировавшего с трубкой в зубах.
Они обменялись приветствиями, не останавливаясь, так как это было запрещено им: малейшая остановка для разговора, будучи замечена часовыми, подавала повод к целой серии рапортов, уведомлений и объяснений, тотчас же летевших к высшему начальству и грозивших затянуться в бесконечную историю.
— Доброе утро, мсье Бартес!
