Окружающие деликатно не реагируют. Только за спиной у каждого торчит по мужику: при таком раскладе Гарик и Антигарик, транслирующие нам мысли, вполне сошли бы за ревнивых партнёров.
Стоп! Вот ещё одной дамочке плохо стало. Из зала не ушла, но присела на табуретку в уголок. Второй компенсатор спёкся. Помню-помню. На какое-то время мне действительно полегчало. Я даже позволил себе несколько расслабиться — опёрся рукой на краешек стола.
Видимо, на это движение среагировал и «топор». Крепко среагировал.
Похоже, я успел-таки выработать инстинкт самосохранения в особо извращённой форме. Мой слегка тренированный мозг, как только раздался первый аккорд боли, лихорадочно, панически, но зато предельно ярко— и главное, быстро — выдал на-гора все, чего стремился избежать: картинку падения, оглушительный звон в ушах, привкус крови на губах, паралич, ужас и болевой шок. Словно по клавишам огромного мазохистского органа пробежали пальцы моего воображения.
И, конечно. Маша. Не знаю, какую часть удара приняла она на себя тогда, но сейчас в кресле снова сидела мумия с пустыми пепельными глазами.
Трудно сказать, как выглядел я, но Гарик, окинув нас обоих оценивающим взглядом, в очередной раз нажал паузу и разлил по стаканам.
— Да ладно вам, всё уже прошло. Расслабьтесь.
Гарик ошибался. Всё было ещё впереди. По времени видика оставалось каких-то минуты три. По моим (и, я думаю, Машиным тоже) часам— лет десять. Гарик запустил воспроизведение, но картинка на это почти не среагировала.
Вот, значит, как это смотрелось со стороны. Весь зал, казалось, застыл в оцепенении. Они не слышали тех воплей, боли, ослепляющего ужаса, что бушевали в нас, — но даже лёгкого эха, отражения мыслей хватило для того, чтобы полностью парализовать каждого в радиусе двух метров.
Каждого, за исключением двух человек. Один — в стандартном тёмном костюме, со стандартной профессионально-незапоминающейся внешностью. Человек, возникший из ниоткуда. В руке у него «Макаров».
Второй — невысокий седоватый пожилой человек. Это Николай Николаевич. У него нет ничего, кроме самого себя. И это единственное оружие он использует полностью и наверняка. Он закрывает собою меня.
А я… Я в этот момент — как, впрочем, и обычно — думаю только о себе. Мне страшно, я очень хочу остаться Целым и невредимым. И два человека заслоняют меня: Маша от моего собственного неуёмного желания уцелеть и Николай Николаевич — от банального свинца. Я прячусь за это сухое и маленькое тело и радуюсь оттого, что стреляют не в меня, а в Николаича. Стреляют профессионально и изумительно быстро. Пять пуль. Шестая себе в висок.
Какого чёрта Гарик снова и снова крутит этот кусок? Издевается над нами с Машей? Вернее, только надо мной — Маша уже давно на кухне, спасается никотином.
— Не понимаю, — бормочет Гарик. — Ни черта не понимаю! Вот его нет — и вот он есть! Так не бывает. Так, посмотрим покадрово.
Ах, да, у него своя головная боль — нужно вычислить, откуда взялся парень с «Макаровым».
И не будем ему мешать. Пойду-ка и я на кухню. Кстати, а Николаич-то откуда взялся в зале?
21
На уютном Гариковом диване я с каждым разом просыпался все позднее и позднее.
Нет, не подумайте, я с огромным удовольствием вернулся бы в «хрущёвку», но она оказалась квартирой Николая Николаевича и потому пребывала в опечатанном состоянии. Когда я заикнулся о месте прописки, мне было буркнуто только, что мне туда нельзя — в привычной манере, без комментариев. Возможно, они и правы — чем меньше я знаю, тем меньше смогу нанести вреда своим. Импровизация и самокомпенсация — щит и меч квалифицированного мастера сглаза! Вот те альфа и омега, вот та печка, та, если хотите, дудка, от которой должны плясать коммунары!
Крепко въелось в сознание, никакое бытие его не берёт.
Я глянул на часы. Да, пора. Через полчаса явится прислуга (она у Гарика действительно есть, но приходящая), негоже встречать её в постели. А вдруг она… Нет-нет, она пожилая, ворчливая, будет долго переспрашивать у меня, кто я и откуда, гундеть и жаловаться на безденежье. Такая толстая противная коровища.
Тем более вставать пора.
Преодолев первый потенциальный барьер, я обнаружил, что утро сегодня полно неожиданностей Первая стала приятной: она представляла собой телефон Nokia 3310, подержанный, но вполне сотовый. Записка, приложенная к нему, гласила: «Это пока твой служебный телефон. Сам старайся не звонить. В верхнем ящике стола — инструкция. Г.». Вот именно, «Г.», жадина-говядина: «старайся не звонить!» Зачем тогда вообще мобильник?
Вторая неожиданность тоже могла считаться приятной, но только потому, что исходила от Маши. Это тоже была записка, а вернее сказать, полномасштабное письмо-инструкция по использованию телепрограммы. На двух страницах, исписанных крупным, почти школьным почерком, мне предписывалось смотреть все прямые трансляции всех спортивных состязаний, и, что самое противное, лотерей. Чтобы не дать мне лазейки для халявствования, по каждой позиции Маша привела результаты, которых мне надлежало достичь.
В промежутках мне предлагалось заниматься с костями и картами — ну, это мы уже проходили. Изучив инструкцию пристально, я уважительно выпятил нижнюю губу Маша оказалась так основательна, как бывают основательны только женщины-руководители. Примерно раз в полтора часа у меня были паузы по 10—15 минут, а с 13.45 по 14.20 предполагался, видимо, перерыв на обед
День обещал быть продуктивным.
Очевидно, Маша всерьёз заботилась о нашей общей безопасности и намекала, что теперь большая часть ответственности за мои художества ложится на меня самого.
Отлично. Я на самом деле люблю, когда мною толково руководят. И вообще, теперь и у меня появилось какое-то подобие планомерной полезной деятельности.
Цели поставлены, задачи очерчены, за работу, товарищи.
Я с радостью окунулся вначале в ванну, а затем и в работу.
Даже приход прислуги (естественно, миниатюрной и складной) не выбил меня из рабочей колеи. Вернее сказать, борозды, потому что пахал я без дураков.
Так прошло три дня. Я понял, как соскучился по нормальному рабочему дню, по человеческому расписанию, которое можно ругать, можно обманывать в мелочах, получая от этого злорадное удовольствие — но зато в конце дня имеешь полное право сказать себе: «Все, сегодня я сделал всё, что нужно, пора и отдохнуть!
Хорошо было и то, что у меня — впервые за долгое время — всё получалось. Я научился творить судьбу по рецепту Родена, отсекая все ненужное. Я научился подходить к решению любой задачи в самом мрачном расположении духа, а заканчивать — в ранге победителя. Я научился искренне считать себя неудачником только для того, чтобы выигрывать в лотерее. Я научился не радоваться победе до самого последнего мига — когда она уже не трепыхается у тебя в руках, а лежит, оглушённая, в садке. И ещё я научился быть в постоянной боевой готовности проиграть, чтобы всегда выигрывать.
Последнему меня, кстати, обучил не кто иной, как Гарри Семёнович со своей любимой «Формулой» Это вообще очень занимательная история.
Представляете, лежит человек (то есть я) в полпервого ночи, отсыпается после продуктивно проведённой недели (то есть трёх дней), и вдруг его рывком поднимают с дивана с характерным рявком: «Куда спать? Ты забыл, что сегодня гонка? Старт через три минуты».
Я-то ничего не забыл, хотя и не помнил тоже ничего, потому что ничего не соображал. Но мне быстро изложили суть дела и в кратких, но ёмких выражениях потребовали отработать тот хлеб с маслом, который я тут у него жру.
