Я осторожно ответил в том духе, что я не знаю, но чего, мол, время зря терять.
— Вы правы, время терять жалко. А ведь вы уже давно восстановились, друг мой. Сидеть над клавиатурой по двенадцать часов в сутки — это не каждый здоровый выдержит. Я давно собирался предложить вам поговорить… о выполнении нашей договорённости.
— Но, согласитесь, обстоятельства изменились, — тщательно вспоминая слова, заметил я.
Мы (с Машей и Гариком) ждали подобного разговора и даже выработали соответствующую линию разговора, но сейчас она, как нарочно, вылетела из головы. Поэтому я выкладывал точку зрения не в точной логической последовательности, а так, как вспоминалось:
— И вообще, окончательное решение давайте принимать, когда вернётся Николай Николаевич, хорошо?
— Окончательное? Хорошо, — подполковник некоторое время молчал, пытаясь что-то высмотреть на дне моих глазных яблок. И неожиданно взорвался:
— А если я прямо сейчас попрошу о помощи? Не для себя, не для Комитета, к которому вы вполне можете относиться с недоверием, — Для нормальных, обычных людей, для жителей маленького городка, коим грозит беда, и помочь им можете только вы? Даже не вы, а ваш дар, который оказался у вас, согласитесь, случайно? Будете ждать санкции вашего многолюбимого вождя и учителя? Неужели вы бросите в беде несколько тысяч мужчин, женщин и детей, только потому, что просьбу о помощи принёс вши покорный слуга?
Не люблю я, когда на меня наезжают, особенно вот так, по-наглому. «Ваш покорный слуга»! В таких случаях я начинаю хамить:
— А не пошли бы вы со своими благими планами! Полковник Ивановский тоже, небось, о благе для простых людей пёкся! И в гораздо больших масштабах. И вообще, без Николаича ни о чём разговора не будет!
Некоторое время мы сидели молча, потом Сергей Сергеич хмыкнул, слегка склонил голову набок и поинтересовался:
— Слушай, тебе же с экрана, наверное, читать неудобно. Давай-ка я тебе принтер сюда поставлю.
Я только сглотнул слюну. За принтер я был готов вытерпеть многое.
Даже фамильярное «ты».
6
Напечатав плод своих раздумий на бумаге, я пригорюнился и понял, что шаман из меня никудышный[1]. Пришлось брать в руки карандаш и основательно пройтись по рукописи (вернее сказать, принтерописи). Это вычеркнуло из жизни ещё четыре дня.
Видимо, я специально уходил в работу поглубже, чтобы даже не пытаться думать о предстоящей встрече с Николаичем. Что-то меня подспудно угнетало, а под ложечкой ощутимо посасывало, пока долгими осенними вечерами я пытался загнать себя в мягкие подушки сна. Почти каждую ночь, наворочавшись вдоволь в тёплой до отвращения постели, я возвращался к монитору и пытался снова окунуться в работу. Примерно через полчаса я переставал мучить себя и клавиатуру и с некоторым облегчением запускал старую добрую «Civilization II».
Всё-таки неплохие аналитики сидят у Сергея Сергеевича! Не «Doom» мне поставили и даже не «StarCraft», а любимую мною ещё с незапамятных операторских времён «Цивилизацию»! До часов пяти утра я усердно создавал и сокрушал империи, доводил себя до полной неструноколебности и валился спать, не усугубляя усталости раздеванием.
Утро обычно наступало не раньше одиннадцати. Валяние на скомканной простыне, долгий душ и неспешный завтрак приводили почти в норму. Я ставил рядом с клавиатурой кофейник и часов на шесть забывал обо всём на свете. Потом начинало резать глаза, я устраивал себе технологический перерыв на торопливый обедоужин вперемежку с распечаткой результатов труда, садился их читать со стаканом молока в руке и неизменно засыпал. Просыпался уже затемно, какое-то время бродил по комнате, выходил на балкон, если совсем было настроение, наводил некий условный порядок в помещении, а потом брался за самые трудные и заковыристые проблемы.
По такой схеме я прожил ещё две недели. Труд мой рос, как хорошие мальчики в добрых сказках — не по дням, а по часам. Я научился считать количество знаков в рукописи и переводить их в страницы и не совсем мне понятные авторские листы. Уже получалось солидное издание толщиной в полкирпича.
Маша и Гарик заходили каждую субботу, но подолгу не задерживались. Первая радость от того, что я избавился от угрожающего дара «мастера сглаза», потихоньку выветрилась, и выяснилось, что нам, в общем-то, не о чём разговаривать. Они по-прежнему принадлежали к тому сумасшедшему, раздвоенному миру, вход в который был теперь для меня закрыт навсегда.
Правда теперь я мог, не боясь спугнуть удачу, как следует рассмотреть Машку. Я вдруг увидел, что глаза у неё могут менять цвет — от защитно-серого до тревожно-зелёного. Зелёным её глаза вспыхивали очень редко, когда я в шутку приобнимал её и тыкался носом в её жёсткие, как осока, волосы. Я впервые позволил вдохнуть в себя запах этих волос — они пахли полынью, и горький запах оказался неожиданно приятным. Я мог позволить себе в любой момент прикоснуться к её руке или щеке — небрежным, нарочито дружеским жестом.
Вот только удовольствия эти маленькие открытия мне не особенно доставляли. Хоть и вспыхивали порою Машкины раскосые рысьи глаза зелёным, но она съёживалась, начинала коситься в сторону, и все мы чувствовали себя неловко. Раньше она щетинилась, но в её торчащих во все стороны иголках чувствовался вызов, а теперь — просто растерянность.
И причину этого смог понять даже я. Для Маши я стал, конечно, неопасен, но и (как следствие) неинтересен. Мы жили совсем в разных мирах. У неё бушевали потусторонние, никому, кроме избранных, не подвластные стихии. У меня остро стоял вопрос трудоустройства, съёма квартиры, покупки холодильника и новых джинсов.
Если Машка ещё как-то держалась и на протяжении получаса обязательного посещения вымучивала из себя оживлённую беседу ни о чём, то Гарик откровенно зевал. Думаю, если бы не наша боевая подруга, он бы вообще у меня больше не появился.
Не произнося этого вслух, все трое отчётливо понимали — мы ждём только Николаича, чтобы расставить все точки над «i» и прочими «ё».
Расставание было неизбежно.
А потом приехал Николаич, и всё перевернулось даже не с ног на голову, а с ног на карачки.
7
В тот вечер всё было так, как когда-то много дней назад.
По одну сторону окна — холодная ночь, по другую — тёплая кухонька в «хрущёвке» Николаича, и расхлябанный стол на кухоньке, и мы пили за этим столом вкусный чай с бергамотом.
Только тогда, давно, мы обсуждали грандиозные планы, строили стратегию и тактику войны, устраивали безумные мозговые штурмы. «Седого графа» пили залпом, не чувствуя не только вкуса, но даже и температуры напитка.
А на сей раз всё проходило буднично и чинно. Отхлёбывание маленькими глотками, дискуссия о необходимости сахара в чае и тяжёлый мокрый ком на днище моей съёжившейся души. Машка даже и не пила совсем, просто молча разглядывала чашку. Гарик тоже большей частью помалкивал. Беседовали в основном только мы с хозяином квартиры.
Оттягивая неизбежное прощание, я изобретал все новые темы для обсуждения.
— Николай Николаевич, вот вы такой умный…
