«Критическая Масса», 2006, № 2
Стилизация Проповедь счастья, мой мальчик, оставь ущербным, камешки, кустики перечисляющим в нудных виршах, как если бы жили они по учебным (по инвалидности вроде) пособиям, ну их! Разве может тот, кто разжижен и беспороден, истинно радоваться, и разве же станет счастье отстаивать тот, кто ему соприроден? Нет. Но тянет бедняга песню. Как лямку, тянет. Помню, лет двадцать назад он стирал колени в кровь, выстаивая перед одним и клянча предисловие, — так пропускб в бессмертие гений выдавал попрошайкам. Стыд и позор, мой мальчик. Есть у него и жрец-ученик, тот здоровьем пышет (жрец , одно слово), присядет среди декораций райских кущ и сам себе панегирик пишет, именем же подписывает великого, — мол, Гораций. В старости, впрочем, как там свой нрав ни прячут, ноют, что обижают их и что разврат повсюду. Ну и пропускб подложными были. Тайно плачут, но прилюдно счастьепоклонничеству, как блуду, предаются. Жизнь оправдать-то и самой крайней надобно замухрышке, да вот оплошность: чем прилагает больше она стараний жизнь возвести в божество, тем дремучей пошлость. Ты, мой мальчик, если судишь людей по лицам, присмотрись, сколько рабства под грубым гримом. Нет, не жажда счастья, — прослыть счастливцем, — суть раба, изуродованного Первым ли, Третьим Римом. Что их жирные торжества и свалявшиеся святыни? Бодро наяривает музыка, а в оркестре — рохли. Слово не проведешь ведь на этой, как ее там, мякине. Если слова не дышат, то значит сдохли. ЦПКиО-81 Огромный пожарник забросил меня на вершину обзорного колеса, из ямы вытащил земляной, и я там качаюсь, качаюсь с тобой. Что с твоей головой? Свет отовсюду бьет неземной. Качается наша кабинка, воздушного ока соринка. Мы пара соринок в небесном глазу, ему больно смотреть на палатки внизу, и жертвенный дым шашлыков и купат не находит пути в небеса. Купаты — это такая жирная колбаса, а осенью будет убит Садат, но это не остановит мирный процесс, мерное варево серых небес, вереницы песчаных солдат. 
