на перрон он будет подан часа через полтора, не раньше, а сейчас стоит где-то в депо.
Проводник первого вагона, полная женщина средних лет, мыла пол.
— Хорошее дело — цветы, — одобрила она и открыла мне дверь в третье купе. — Вот это, что ли?
— Да.
Это было удобное двухместное купе, в котором так любят совершать свадебное путешествие молодожены. В купе было прохладно — так и тянуло к дивану, хотелось прилечь и закрыть глаза. Я разложил на столике цветы в виде немыслимо запутанного пасьянса и присел на несколько минут, только сейчас ощутив усталость от хождения. Спустя некоторое время в купе заглянула проводница:
— Вы еще не ушли?
— Да вот думаю еще записку написать… — сказал я, чтобы как-то объяснить свое пребывание в пустом купе. Я подумал, что и впрямь было бы неплохо написать записку, но мысль о том, что надо думать над ее содержанием, показалась мне невыносимой. Да и в конце концов цветы — достаточно полнозвучный и гармоничный завершающий аккорд, не нуждающийся ни в каких дополнительных эффектах.
Я пошел к выходу. Протянул розу проводнице.
— Спасибо, — сказала она. — Вот и у меня праздник. Написали записку?
— Нет, — сказал я. — К чему? Все слова — ложь. — Очевидно, надо было улыбнуться, потому что проводница посмотрела на меня с удивлением.
Я шел по вечерней улице к отцу. Я позвонил, и он открыл дверь. Это был странный и все же приятный вечер. Мы почти ни о чем не говорили, изредка обмениваясь словами. Было довольно-таки поздно, когда я собрался уйти. Он предложил мне остаться, и я был склонен к тому, чтобы согласиться, испытывая в теле какую-то вялость и ломоту, но отказался, потому что мне вдруг захотелось очутиться у себя дома. Я попрощался с ним, обещав завтра позвонить, и ушел. Он стоял на лестничной площадке и смотрел мне вслед.
Было очевидно, что ждать такси не имеет никакого смысла. За полчаса моего пребывания на стоянке очередь претендентов на услуги этого удобнейшего вида городского транспорта уменьшилась настолько незначительно, что простейший расчет предусматривал появление моей машины в лучшем случае на рассвете. Самое правильное было бы уйти, но сама мысль о ходьбе, даже до троллейбусной остановки, казалась мне невыносимой. Каждый раз, завидев приближающийся зеленый огонек, лидеры очереди бросались к машине, но, услышав немыслимый маршрут, предлагаемый закончившим смену водителем, понуро отходили на исходные позиции. За все время подъехали всего три машины, водители которых в этой ситуации произвели впечатление безрассудных великодушных чудаков, по непонятным причинам разрешивших сесть в свою машину каким-то посторонним людям с улицы.
Подъехало еще одно такси, водитель высунулся в окошко и объявил, что едет в шестой парк. На стоящих это не произвело никакого впечатления, да и по тону водителя чувствовалось, что он остановился просто для очистки совести, даже мысли не допуская о том, что найдется хоть один человек, кому понадобится ночью ехать в этот шестой парк, находящийся, очевидно, в полном удалении от мест, пригодных для обитания человека.
— Прекрасно, — испытывая прилив жгучей ненависти ко всем таксистам мира, неожиданно для себя сказал я. — Шестой парк — это как раз то, что мне нужно. Поехали!
Водитель, коренастый парень в гимнастерке, с полным добродушным лицом, удивленно посмотрел на меня, по-видимому, не сразу поверив в свою удачу.
— Вам куда? — на всякий случай переспросил он.
— Я же сказал, в шестой парк, если только вам это по пути, конечно…
— Как же! Машина же к шестому парку приписана, вон и на стекле цифра, — он открыл предусмотрительно запертую изнутри переднюю дверцу, и я под завистливыми взглядами очереди сел рядом с ним. Он включил счетчик, и машина сорвалась с места.
— Да, вот еще что, поедем в шестой парк, но по дороге заедем в одно место, — я назвал свой адрес.
— Это же в другом конце города, — озадаченно сказал ои.
— Известное дело, что в другом, — сварливо сказал я. — Ну и что? Может быть, туда проезд такси запретили?
— Смена кончилась, — пробормотал парень. — Я и так опаздываю, а это верных полчаса лишних.
Я откинулся на сиденье и закрыл глаза. Голова налилась тяжестью, ломило кости. Не хотелось двигаться. Я непроизвольно вздохнул, когда увидел, что машина замедлила ход у моего дома.
— Сдачи не надо, — он молча посмотрел на меня, и мне стало неловко за мой вынужденный обман. — В следующий раз — сказал я. — В следующий раз мы с тобой, друг, непременно съездим в шестой парк, а сегодня, извини, не могу. Заболел я, кажется.
Я неподвижно сидел в кресле и не испытывал никакого желания подняться и включить свет или произвести любое другое действие, свойственное человеку, пришедшему в свою квартиру. Я вспомнил, что это последний вечер так хорошо проведенного отдыха, но подумал об этом как-то нехотя и так же вяло, сделав усилие, отогнал эту почему-то вдруг показавшуюся мне неприятной и неуместной мысль.
С удивлением ощутил, что мое состояние даже отдаленно не соответствует привычному удовлетворению и спокойствию, охватывающим меня каждый раз по возвращении домой. Напротив, я испытывал какую-то беспричинную тоску, и беспокойство, и тревогу оттого, что я бессилен остановить поток, в который я погружался с каждой минутой все глубже, парализующий мою волю и Мышление.
Я встал, и включил свет, и заходил по комнате, выглядевшей в этот вечер непомерно большой и до отвращения неуютной, всем своим существом, буквально физически ощущая тоску, не понимая, в чем причины ее и истоки. Это было настолько непонятно и несвойственно мне, что я испугался. Я попытался связать в один клубок разбегающиеся мысли, и, когда, собрав все силы, мне на одно мгновение это удалось, я увидел вокруг себя пустоту, в которой бесполезно было искать ответа. Это продолжалось долго. Я бесцельно блуждал по комнате и передней, зашел в ванную и так же машинально, как и все, что я делал в этот вечер, включил свет. Из зеркала глянуло на меня неестественно бледное, измученное, с искаженными чертами лицо человека, в котором ни один из моих знакомых не признал бы меня.
Я вышел в переднюю, но что-то увиденное заставило меня вернуться и снова подойти к зеркалу. На стеклянной полочке рядом с бритвенным прибором и тюбиком зубной пасты лежал гребень. Я взял его в руки. Это был обыкновенный пластмассовый гребень, забытый здесь ею после утренней ванны.
Я стоял с этим гребнем в руках и очень отчетливо, во всех подробностях вспоминал сегодняшнее утро и чувствовал, как, вытесняя прочь все, меня обволакивает теплая душистая волна нежности. Я стоял и вспоминал, а память услужливо проворачивала передо мной красочную ленту, истинную стоимость каждого кадра которой я, кажется, начинал узнавать…
Я почувствовал, как прорвалась какая-то липкая пелена, до этой минуты покрывавшая мое сознание, изолировавшая его от мира, и только сейчас оно получило доступ к нему и обостренно и жадно, стремясь наверстать упущенное, начало впитывать в себя непривычно яркие цвета, запахи и звуки…
Это было похоже на чудо или на невероятно впечатляющей силы фокус, но мне с пронзительной ясностью открылась грань бытия, о существовании которой я знал всегда, но увидел ее впервые, и я изо всех сил вглядывался в нее, стараясь запомнить все, так как понимал и боялся, что скоро это видение исчезнет. Возможно, навсегда.
Я уверен — это была минута подлинного озарения, позволившая мне увидеть со стороны и ее и себя, сгорающих в высоком и чистом пламени, не подвластном отныне и навсегда расчету и правилам житейской логики…
Я снова и снова повторял ей все слова, сказанные ей, только сейчас узнав истинное значение, силу и сокровенный смысл их.
Я ощутил в себе счастье, впервые в жизни поняв, какое это ни с чем не сравнимое наслаждение — почувствовать себя в полной мере счастливым.
…А потом пришло ощущение утраты, и горечи, и досады на себя, и удивление. Я не мог понять и
