С косных лодок выбрали мокрые снасти, а потом подтянули барку на ее место для погрузки — к свайной стенке причала. Тем временем мужики и бабы, что участвовали в спишке, отдали свои жерди следующим охотникам, а сами пошлепали мокрыми ногами к телеге пристанского приказчика. Приказчик уже раскупорил бочку с водкой. Караванный Пасынков держал наготове черпак. Продрогшие люди протягивали ему плошки, чашки, берестяные ковшики, а он разливал всем водку. С точностью бывалого пьянчуги он в любую посуду отмеривал равную долю — чарку.
Кафтаныч тем временем уже сбежал с зачаленной барки и залез на другую, соседнюю с Осташиной. Пока у бочки с водкой закусывали луком и шумно сопели в рукава, вторая барка поползла к пруду под нескончаемые крики и рев: «Живе-о-м!..» — «Е-дин, е-дин, е-дин раз!..»
Вторую барку спихнули и отвели к причалу. Мокрые бурлаки потянулись к приказчику. Кафтаныч прибежал с причала и сразу полез на Осташину барку, шмыгнул к Осташе на скамейку, по-хозяйски отодвинул Осташу в сторону. На палубах подручные Кафтаныча уже разматывали снасти с огнив и кнеков, сбрасывали их бабам, которые снизу тянули руки в широких грубых вачегах. Новая толпа с пишками обступила корму Осташиной барки, глядя на Кафтаныча и ожидая команды.
— Упрись! — закричал Кафтаныч в жестяную сплавщицкую трубу. — Готовы, бабоньки?.. Й-и-и… Живе-о-ом!..
И Осташу качнуло, как дерево под ветром, когда вся громадина барки, заскрипев, стронулась с места.
— Е-дин, е-дин, е-дин раз!.. — выдыхала толпа внизу. И на каждый выдох приходился толчок — словно волны одна за другой подкидывали барку.
Осташа уже плавал на барках и знал чувство движения судна. Но сейчас барку двигала не река, а соединенная человечья сила. Ее совокупная, самостоятельная, отчужденная от него мощь, когда сам он неподвижно стоял наверху, пьяняще и страшно ударила Осташе в виски, тоской и счастьем засосала сердце. Осташа вцепился в перила, глядя на целое озеро шапок внизу за кормой, на частокол пишек, упертых в гарпины, на сотни плеч и рук со вздутыми жилами. «Е-дин раз!.. Е-дин раз!..» — стучало в голове, как бой крови. И это была не просто приговорка, ровняющая дыхание и усилие толпы. Это было словно бы угрюмое, беспощадное, святое и выстраданное «Отче наш», но обращенное не к господу, а в самую бездну народа и судьбы.
Барку уже повело по воде, и у Осташи, как у пьяного, словно земля поплыла под ногами. Он, покачнувшись, вцепился в перила, переступил по скамейке, замотал головой, чтобы сбросить наваждение. Косные перехватили барку, начали разворачивать, потянули к причалу. Осташа тупо, по-бычьи смотрел на простор пруда, на крутые горы с морщинами логов, на белые туши облаков, что ползли по окоему под солнцем, как собаки под воротами.
Кафтаныч молча, испытующе глянул на Осташу.
— Что, сплавщик, почуял силушку-то человечью? — спросил он.
— Почуял…
— Сладко иль испужался?
— Испужался, деда, — признался Осташа.
— Держи. — Старик протянул ему сплавщицкую трубу.
КАРАВАННАЯ КОНТОРА
Ночью по всей Каменке вдруг залаяли собаки. Так бывает, когда они учуют безобидного несчастного жердяя, который шляется по задворкам, или когда за выпасами из леса покажет длиннорогую башку страшная Коровья Смерть. Но сейчас вся деревня и плотбище битком набиты бурлаками, пришедшими наниматься на сплав. Жердяй побоится людей, а для Коровьей Смерти еще не время.
Осташа проснулся, но не вставал, стиснутый на полатях телами спящих мужиков. Вся изба теперь была полна народом: плотно лежали и на печи, и на лавках, и на полу. Умаявшись на спишке или упившись, мужики во сне храпели, стонали, бормотали. Никто не слышал собачьего перебреха. А издалека уже тянуло каким-то грозным гулом. Вдруг вдали, под горой, на которой стояло подворье Кафтаныча, внезапно словно бахнули из пушки, потом другой раз, третий — и канонада покатилась мимо околицы Каменки. Осташа понял: это вскрывалась Чусовая.
Вскоре Кафтаныч распахнул дверь.
— Чусовая пошла, братцы! — радостно крикнул он. — Вставай!..
— Дай отоспаться, старый хрен… — недовольно проворчали из темной вонючей горницы. — Завтра на погрузку…
— Эх вы, чусовляне! — с досадой сказал Кафтаныч. — Зипуны!.. — И захлопнул дверь.
Осташа обеспокоенно заворочался, собираясь вылезти и бежать смотреть на ледоход. Он сызмальства в Кашке всегда бегал встречать первую вешнюю воду. Но сейчас его пихнули локтем, придавили: «Лежи, черт, веретено!..» — и он затих. Что ж, эти мужики заслужили ночку сна. Им-то какое дело до тревожной радости коренных?.. Осташа молча, неудобно лежал и с завистью слушал, как на улице шлепают по лужам, перекрикиваются, смеются разбуженные люди. За их голосами в отдалении глухо стрелял, трещал, грохотал на реке ломающийся лед. Ночь за стенами избы словно мялась и просторно колыхалась от шума пошедшей в темноте Чусовой.
А утром Осташу нашел мальчонка, посланный караванным Пасынковым за сплавщиками своего каравана. Пасынков звал сплавщиков к себе. Но по пути в контору Осташа сначала завернул в грязный проулок и вышел на берег Чусовой. Каменка стояла в излучине огромной петли. С кручи Осташа видел, как река в складке толстых еловых берегов издалека, с востока, узко и мощно набегает на Каменку, с разбега ударяется о камень Каменский и поворачивает вспять, уходит вдаль на север. Сейчас по Чусовой не плыл даже, а сплошной неразрывной грудой ехал, шевелясь, колотый лед. Дико и странно было видеть это безостановочное и неживое движение, будто гора поползла, тряся ельниками на склонах. Пугал звук ледохода, который длинной широкой полосой стелился понизу мимо деревни — мертвый шорох, скрипение, плеск и хруст.
На круче стояли, глядя на Чусовую, пристанской приказчик и плотинный мастер. Они осматривали сверху распадок речки Каменки под плотиной. Здесь были две каменские гавани — две прямоугольные ямины со стенками из свай. Через верхний прорез плотины, сейчас закрытый тяжелыми воротами, в них должны были набирать высокую воду из пруда и заводить пустые барки. В гаванях барки спешно загрузят, а потом откроют нижние ворота. Сквозь них суда выйдут в распадок, затопленный половодьем, и встанут на прикол. Когда все барки каравана соберутся вместе, с камня Каменского бабахнет пушка, и караван дружно отвалит, покатится вниз по Чусовой.
— Я тебе, дундуку, верно говорю: половодье высокое будет, гавани зальет выше граней, — пояснял приказчику мастер. — У меня своя приметка есть. За Скопиным камнем в ложке, где снег копится, кажен аршин снега говорит за полтора аршина воды в Чусовой на самом всплёсе. К тому я прибавил, чего в Ревде обещают: семь вершков пруда спустить. А семь вершков тамошнего пруда — это семь аршинов воды здеся. Вот посчитай сам: вода выше гаваней взойдет и всего-то на пол-три аршина ниже уровня пруда будет. Выведешь барки в гавани — сорвет к черту и унесет. Грузись прямо в пруду, у причалов.
— А ежели вода на столько не подымется? — не верил приказчик.
— Подымется, — убеждал мастер.
— А ежели груженая барка в главный прорез на плотине не пройдет? Дном зацепит — и заткнет проход всем другим?
— Острастку дай, чтоб загружали под осадку не больше трех локтей с пятью вершками…
Приказчик размышлял, драл бороду. Потом молча снял шапку, перекрестился на часовенку, торчащую на скале, тяжело вздохнул и поднес к носу мастера огромный кулачище.
— Не боись, — заверил мастер. — Меня Леонтий Зло-бин порол.
У большой пристанской конторы возле плотины толпилась тьма-тьмущая народу. Все бревна были заняты рассевшимися бурлаками. Осташа протолкался на крыльцо, пролез в двери, еле отыскал камору, где собрались сплавщики Каменского каравана, и на пороге обомлел: среди сплавщиков находился Колыван
