Осташа вспоминал те полтора дня — от хватки на Демидовском кресте до разворота барки под Кликуном. Там, ночью у креста, так хотелось ему бабьего тепла… Ждал, что Фиска придет к нему на барку в казенку, а пришел Поздей… И черт бы с баркой, пускай спустил бы ее Поздей на Столбы — надо было бежать в Пермякову деревню, где, связанная, в плену у Колывана была его Бойтэ… Да кто же знал… Кто же знал!
— Я убью тебя, Колыван! — с мукой и страстью сказал Осташа.
Он уже смирился с болью, что нет больше на свете Бойтэ. А вот теперь эта боль взвыла с новой, свежей силой, когда он узнал, что был так близок к своему счастью, да никто ему о том не сказал. Промолчали, иуды, чтобы сейчас ему стало еще больнее…
Колыван чуть кивал головой, словно дожидался, пока все эти мысли займут свои места в сознании Осташи.
— Я тебе еще и не то скажу, — продолжил он. — Я тебе про батьку твоего скажу. Хочешь?
— Ну, говори, — сквозь зубы ответил Осташа.
— А скажу я тебе, что не убивал я Перехода под Разбойником. Переход из-под Разбойника жив- здоров вывернулся. Да, прошел он отуром, это верно. Но как только барка его затонула, бросил он все и убежал. Знаешь, куда убежал?
— Куда? — хрипло спросил Осташа, ожидая услышать худшее.
Колыван помолчал, усмехаясь.
— Ты и сам уже догадался. На Гусельный он побежал. За казной.
— Врешь!
— Не вру. Я ведь нашел казну на Гусельном. Переход бочонки в яму поставил, укрыл сверху и с боку плитками каменными и пластушинами мха все заровнял. Я сегодня ту ямку не отыскал бы… если бы сам Переход мне ее не указал. Он и сейчас там в яме, в снегу на казне лежит. Мертвый, понятно. Одни кости из наста торчат. Вот так, Остафий.
Никакой тайны, страшнее этой, Осташа еще не открывал. Он схватился за голову и согнулся. Нет!.. Нет!.. Батя… Батя с убитой барки побежал за золотом?.. Да как же так?
— Переход понял, что Гусевы разгадали его загадочку, — добавил Колыван. — Пришлось спешить, бежать казну перепрятывать…
…Значит, в его, Осташином, зверстве и язычестве не было ничего страшного? Значит, он просто продолжил батин путь? Никакой оборотной стороны — кругом одна и та же сторона, сторона лжи, обмана, корысти?.. Нету, значит, правды? Нету добра, как Конон говорил, — только зло во имя его и просто зло? Все муки Осташи, все жертвы, за которые он себя казнил, — все зря? Так и надо? К тому и шло?..
Осташа поднял лицо на Колывана. Лицо у Осташи было такое, словно он вынырнул со страшной глубины.
— А мне плевать, — тихо сказал он. — Я тебе не верю.
— Ну, не верь, — согласился Колыван.
— Не верю! Никому не верю! Только богу верю! Своими глазами увижу, как батя в барском тереме хмельное пьет, жлудовок тискает и золото царское сыплет, — и не поверю! Да хоть чего — не поверю! Поверишь в такое — так свой грех праведностью покажется, а страшнее того и выдумать не могу! Своего греха и крупицы не отдам, а кроме грехов, и нет у меня ничего больше!
— Вот за свои грехи и говори. — Колыван веточкой забросил в костер выскочивший уголек. — А за чужую праведность не ручайся.
Осташа долго сидел, бессмысленно расчесывая сквозь штанины раскалившиеся от огня колени. Нет, не понимает он этого мира… Только покажется, что понял, — и сразу мир другой, чужой стороной к нему оборачивается…
— А мне царева казна не нужна, — вдруг сказал Колыван. — Мне моя душа нужна. А душа на крест заговорена. А крест у тебя.
— Почто же ты за казной-то рвался? — глухо спросил Осташа.
— Я Трифона Вятского видал. Я умру скоро. Зачем мне золото, зачем скамейка Конона, зачем девство Нежданкино? Ничего мне не надо. Мне душу мою надо обратно. Я не хочу в пекло. Я зимой к Мирону Галанину на Ирюм ходил. Просил его отдать мой крест. Мирон сказал, чтобы я цареву казну ему добыл, а он мне крест вернет. Вот и все, Остафий.
— Так ведь не было креста у Мирона Галанина…
— Не было, — кивнул Колыван. — Как я тебе про вогулку не сказал, так и ты мне не говорил, что крест у тебя. И Мирон Галанин молчал, и старец Гермон, и Конон Шелегин, и Калистрат Крицын. Все молчали. Всем нужен был сплавщик Колыван. Все хотели до царевой казны добраться, а душа сплавщика никому не была нужна. Да и не было ее у них.
— Все истяжельство ваше, весь порядок Конона на лжи и держались… — с ненавистью выдохнул Осташа. — Потому гора скит и раздавила. Потому и расползся порядок Конона, едва Конон умер.
— За все говорить не буду. Но про душу мою они мне правды не сказали — это верно. Так что я с тобой торговаться не хочу. Не хочу тебя под дулом держать. Забирай казну себе, а мне отдай крест. Сам же ты мне тоже не нужен.
— Завтра отдам я тебе крест, — угрюмо сказал Осташа. — Я его на Гусельном и спрятал.
…Они спали у костра на лапнике, прижавшись спинами друг к другу, словно отец и сын. Их разбудил холодный и мокрый утренний туман. Туман заполнил все ущелье Поныша, как снег, набивающийся в тележную колею.
Возрождать костер и завтракать они не стали. Пошагали вниз по берегу речки, оскальзываясь на валежнике. Во мгле ущелье казалось совсем незнакомым, новым, нехоженым. Колыван первым отыскал на склоне взрытую борозду: здесь и Осташа спускался к речке с вершины, и Чупря, и сам Колыван. По этой борозде они выбрались наверх, выше тумана. С гребня скалы странно было видеть расседину Поныша: холмы вокруг, лес, и вдруг посреди леса, вровень с землей, клубится плотным белым паром широкая и дымная полоса реки. Под блеклыми лазоревыми небесами раннего утра этот пар потихоньку опускался, мелел, оседал: туман из ущелья вытекал на Чусовую.
Свою лодку Колыван оставил на берегу рядом с рамой, на которой приплыли Осташа и Чупря. Чупря зачем-то заботливо подтянул раму на приплесок и даже надел ее на здоровенный валун, чтобы не снесло волной. По раме Колыван вчера и догадался, где ему искать упавших со скалы Осташу и Куприяна. В пещере на Поныше, где же еще? Многие беглые рассказывали друг другу об этом спасительном подземелье.
В шитике Колывана имелся второй шест. Осташа встал на нос, а Колыван — на корму. Вдвоем они погнали шитик против течения.
Земля еще спала, неподвижная, только вода текла, словно ей ни до чего не было дела. В раскрытых каменных воротах Понышских скал ворохами громоздились кучи тумана. Мгла неспешно вываливалась на простор Чусовой. Казалось, что ущелье, отсырев от росы, догорает и дымит. Шитик пробрался сквозь мутные облака, и Чусовая привольно распростерлась во всю ширь, не помраченная уже ничем. Каждая черточка, каждая краска были здесь словно протерты мокрой тряпочкой.
Чусовая отдыхала после сплава. Шитик миновал спящую Усть-Койву, где только бабы на поскотинах звонко звякали подойниками. Бешеный глаз скалы на Дыроватых Ребрах был затянут птичьей пленкой прелой лесной испарины. Бойцы не рычали над рекой бурунами, а глухо сопели, как старики, что весь день ворчат и ругаются, а ночью мирно свистят носами на печах. Даже отбой от утесов был какой-то вялый, ненастойчивый. Колыван и Осташа заменили шесты веслами, прошли мимо Сосуна, еле выгребли по стрежню между Кобыльими Ребрами и Гусельным бойцом и, развернувшись, причалили перед Гусельным на шорохе.
Осташа снизу оглядывал мокрую, подернутую дымкой плоскость каменной стены. Нет, с реки он не мог крестики увидать и даже путь свой вчерашний найти не мог.
Колыван поднимался по шороху первым, забросив за спину штуцер. Он ступал тяжело, грузно, спускал вниз мелкие оползни, которые оставляли на светлом шорохе темные пятна. Осташа двигался чуть в стороне, чтобы камни из-под сапог Колывана не били его по лодыжкам.
— Штуцер-то тебе на что? — тяжело дыша, ревниво спросил Осташа.
— Медведей стрелять, — буркнул Колыван.
