Прошка Крицын, внук Конона Шелегина, запрягал лошадь и презрительно поглядывал на Осташу. Был Прошка дороден и коренаст, зад, как сундук, брюшко уже поднапрягло опояску. Локти Прошка держал врастопырку, болтал ручищами в подвернутых рукавах. Осташа, сощурившись, молча глядел, как Прошка ходит вокруг лошади и телеги, поправляет упряжь, подергивает ляжками, мотает головой, словно ему ворот жмет. «Ну, как еще поломаешься передо мной? — думал Осташа. — А то ведь я, дурак, только до Шайтанки кланяться собирался…» По сравнению с Прошкой Осташа был совсем тощим и маленьким.
Он сидел на чурбаке во дворе усадьбы Конона Шелегина под Угольной горой. Усадьбу Конон отгрохал на века: домина о трех конях и в два яруса; службы покоем охватывали двор, замкнутый целым тыном с крытыми воротами. Такие усадьбы ценою в три барки не сплавщики, а скупщики золота строили — в Екатеринбурге. Не хватало только, как в Невьянске на башне, двуперстной ветреницы или сияющего петуха из прорезного медного листа над дымником. Вместо петуха при Кононе состоял зять Калистрат Крицын.
Усадьба стояла ближе к окраине Ревды, челом на широкий пруд, за которым под самые слепящие облака ребрами дохлой кобылы торчали трубы демидовского завода. Одним углом домина Конона врезался в набыченный склон Угольной горы, заросший курчавой малиной. Осташа понимал, что это не случайно. Конон был расколь-ничим старостой, и в подклете у него наверняка была каплица — тайная молельня. Подземный лаз вел оттуда куда-нибудь в укромное место, где тихо зеленел в овражке замшелый голбец. Те, кого мир видеть не должен, приходили к Конону тайком и уходили тайком, промышляя своими темными делами. Какими? Может, книги расколоучительные носили, может, учителей прятали. Может, и деньги хоронили, потому как Конон весь сплав за горло держал. А может, и еще что, ведь не зря же говорили о Кононе, будто вокруг него появились людишки какого-то нового толка — истяжлецы или истяжельцы.
Конону было уже под девяносто лет, и на сплавы он, разумеется, уже не ходил. Про него рассказывали, что отец у него слыл первым лодейщиком в Верхотурье, а потому Конона прибрал к рукам тобольский царев дьяк Семен Ремезов, который и придумал караваны с невьянским и каменским железом плавить весною по Чусовой. Еще пока царь Петр молодым был, провел Ремезов первый караван от Уткинской пристани, и на том караване на струге у стерна стоял молодой Конон Шелегин. Три десятка лет Конон ходил от Уткинской пристани с каждым караваном. Потом за цену целой барки его купил Акинфий Демидов и поставил на ревдинские караваны. Ревдинский завод тогда только-только первый чугун изрыгнул. Еще сорок лет Конон плавал от Ревды. В тот год, когда Пугач собирал казаков и башкирцев на Яике, Конон провел свой семидесятый караван и удалился на покой. Все думали, он в скиты уйдет, но как бы не так.
Были у Конона и крушения, и несчастья, на волю он так и не выкупился, но заработал главное — уважение Чусовой. Конон от сплава всю жизнь скиты кормил. На скитских старцев опирались купцы и заводчики, выручаясь деньгами и народом. Потому в караванном промысле скиты всегда на Конона кивали, а заводчики перечить не могли. Всю власть на сплаве Конон потихоньку под себя подтянул, как на Ирюме Мирон Галанин все толки раскольничьи в своей горсти сжал. При Кононе и при скитах осели и другие старые сплавщики, благо, что до таких лет разве один человек со всей пристани доживал. И теперь у Конона в упряжке оказались все караванные старосты по всем семнадцати пристаням, частным и казенным, все купцы с Чусовой и половина купцов с Ирбитской ярмарки. Конон Шелегин, крестьянин из гонимых раскольников, почти слепой, весь изработанный, подневольный крепостной Демидовых, был царем на Чусовой. Его слово здесь решало все. Только у Конона Осташа и мог добиться справедливости, хотя был строгановским, а Конона раньше никогда и в глаза не видел.
По ступенькам крутой лесенки с висячего крылечка Калистрат Крицын сводил за локоток Конона с палкой в руке. Прошка, завидев деда и отца, побыстрее погнал лошадь со двора. Осташа встал, снял шапку. Конон ступил на землю, вышел из тени, поднял лицо к небу, не спеша перекрестился. Калистрат легонько направил старика к скамейке и мельком кивнул Осташе: мол, подходи. Конон медленно пошагал по пригреву. Руки и ноги его еле шевелились, застомев от вечной сырости сплава. Конон палкой слепо тыкал в землю, точно показывал: сюда через шаг ступлю.
Калистрат присел на скамейку рядом с Кононом. Осташа стоял перед ними, смяв шапку в руках.
— Век здоровья, дядя Конон и дядя Калистрат, — буркнул он.
— Слышу — вроде не поклонился, — сказал Конон Калистрату, подставляя для ответа волосатое ухо. — Башку-то хоть опростал?..
Голос у Конона был грубый, суровый, глухой. Звучал он словно сразу со всех сторон — как у домового.
— Не опростал бы, так я с него шапку вместе с волосьями живо бы сдернул, — ответил Калистрат.
Осташа хмуро глянул на Калистрата. Калистрат тоже числился в сплавщиках, но перестал ходить на сплавы вместе с тестем, хоть и был на три десятка лет моложе. Сейчас он при Кононе считался за главного приказчика. Впрочем, среди сплавщиков про него ходила байка, что Конон Калистрата держит, как козла в конюшне — ан-чуток отгонять.
— Ну, и чего надо? — устало спросил Конон.
— Пришел просить, чтоб ты за меня слово замолвил. Сплавной староста не берет меня в сплавщики, — осторожно объяснил Осташа. — По обычаю, я должен в сплавщиках быть. Я пять раз при бате в учениках прошел.
— Старосте виднее, кого брать, кого не брать, — хмыкнул Калистрат. — Жалуйся хозяевам.
— Хозяева старосту и послушают, а не меня. А староста лжет. Он — мне за батю мстит, что батя ему не кланялся. Если дядя Конон за меня не заступится, не быть мне сплавщиком.
— А дядя Конон на Чусовой каждую соплю подтирать обязан? Батя твой и дяде Конону не кланялся, а сплавщиком был.
— За батей черная слава не шла по пятам, как за мной. Батя мог и сам. А мне никто не доверит барку, если дядя Конон доброе имя бати не подтвердит. Дядю Конона все послушают.
— Вот батю и благодари за черную славу. — Кали-страт пожал плечами. — Ты лучше в скиты иди, там старцы за всех ходатаи.
Осташа подумал и негромко ответил:
— Я ведь не у господа, а у мира воли прошу. Господь и без старцев знает, что на батю Колыван Бугрин поклеп возвел.
— Колыван Бугрин — первый сплавщик на Чусовой. Он знает, что слово его дорого стоит. Он зря не скажет.
— Колыван при бате на скамейке не стоял, как ты при дяде Кононе подсел, — снова сдерзил Осташа. — Он своими глазами батиного предательства не видел. Почему говорит — я не знаю, хотя и есть догадка. Но не в том дело. Колыван честь сплавщицкую порочит. Уже за это одно дядя Конон за батю вступиться должен. Да и знаете ведь вы батю, хоть в друзьях и не ходили, что не мог батя того сделать, в чем его Колыван обвиняет.
Калистрат раздул ноздри, услышав от Осташи, что он «подсел на скамейку Конона». Но Конон, слепо усмехнувшись, похлопал зятя по колену, остужая пыл.
— Не Колыван, а само дело против бати говорит, — сквозь зубы произнес Калистрат. — Исчез Переход — и клада нет. Трудно ли связать воедино?
— Да что ж вы все батю к кладу лепите, будто уж и людей с совестью не бывает? — зло спросил Осташа. — Смерть не спрашивает, кому когда помереть удобнее. Коли так обернулось, это еще ничего не значит!
— Богу не значит, а миру значит. Хочешь батино имя обелить — найди казну Пугача.
— Ты, дядя Калистрат, меня, как лешака, что ли, отваживаешь заданьями невыполнимыми? — ощерился Осташа, досадуя, что Конон молчит. — Может, мне для тебя дерево вырастить ветками в земле, а корнями в небе? Или из песка веревку свить?
— Почему — невыполнимыми? — хмыкнул Калистрат. — Ты — отцова кровь, на тебя клад аукнется. Это ведь ежели чужой человек клад возьмет, так его невидимка схватит и держать будет, пока тот клад не выпустит. А ты — бери. И уноси.
