Доказала…
Осрамилась!
И меня туда же…
Боже! Ну и нахлебная нынь молодежь. Сойтись сами не сойдутся. И разойтись сами тож не могут.
Пришлось мне и заявление за Ивана в суд писать.
Написала я ясно:
«Раз жена не проживала со мною ни одного дня и нету у неё таких желаний, прошу брак (всамделишный брак!) расторгнуть и ходатайствую о возмещении мне убытков, то есть собирали 2 (два) вечера в сумме 80 (восьмидесяти) рублей. А также прошу обратить внимание – она называла меня дураком в полном смысле этого слова».
Перепадёт ей на орехи.
Боже, мне, наверное, тоже.
Молвят, на суде товарищеском в райсобесе будет какой-то посторонний гражданин вроде корреспондента. Так вот он хочет мораль мне пропечатать, чтоб другие не промышляли сватовством на общественных началах.
Господи! Тогда со стыда хоть в лес беги. Так и отвадят от сватьиной свербёжки.
А может, корреспондента не будет?
Тогда и в лес бежать погодить?
Глядишь, какую парочку ещё сосватаю…
Надобно свою оплошку поправкой затянуть.
Где наше не пропадало!
Развесёлая картина у мокрого столба с вислыми обрезанными проводами, что стоит у самого правленческого крыльца. Человек десять вмиг нагнулись, затолкались и с тайным ожесточением начали вырывать что-то друг у друга.
Только во весь гренадерский рост невозмутимо в эпицентре толпы держался румяный гражданин с тетрадкой и властно просил, когда из-под его ног, где свирепствовали резкие людские крики и руки толпы, вылетал истошный поросячий визг:
– Тише, черти! Ти-ше! Живьяком ведь передавите!..
Из смутной толчеи вырвалась женщина со взлохмаченной головой и победно подняла за задние конечности хрячка, бросила румяному:
– Во что ценишь, Митрич?
Улей притих, слушает торг.
Пётр Дмитриевич шапку набекрень, поскрёб несократовский лоб:
– А шут его знай… Тридцать!
Кто-то разочарованно присвистнул:
– Заломил…
– Перегибаешь палку…
– И-и, правдоть насчёт палки, – с опаской добавила женщина.
– Не хошь!? – взбунтовал Митрич. – Ложь назад в корзину!
– И-и, ложь!.. – передразнила.
– Ложь! Теперько за тридцать пять твой!
Женщина сердито швырнула боровка назад в плетёнку.
– Выбирай, граждане! – призывает Митрич, и толпа снова заработала локтями.
Наконец приживил к груди покупку мужчина с расстёгнутой рубахой:
– За сколько порадуешь?
– За двадцать пять!
– Поубавь, Mитрич. Я не рыжий.
– Ну, по рукам. Восемнадцать! Где наше не пропадало!
– Пиши в свою тетраденцию.
Поросят «отпускали в кредит».
Толпа снова наступает на сани.
И снова гудит ласковая мольба:
– Тише, черти. Живьём задавите.
За какие-то полчаса бригадир Пётр Дмитриевич Кишик сплавил с молотка двенадцать колхозных поросят.
Народ растекался со стихийной ярмарки с визжащими покупками.
Мужику с расстёгнутой рубахой, видно, очень пришлось ко двору существо с пятачком, и он нежно посадил его за пазуху. Сказал:
– Хорош… Смирный.
Коробейник Кишик сияет.
Я пристаю с интервью.
У него падает бесшабашный тонус.
Он конфузливо отнекивается от славы.
– Зачем освещать?
И так доверительно:
– Выбракованных рассовал. Сдал под пашню… Могет, последний раз пищали…
– !?
– Tут ничего кислого. Вы покупали поросят? А я покупал. Купишь, бывало, в Ряжске – ничего. Принёс в мешке домой – отпевай! Дело базарное. Вот…
Смерть по графику
В конце квартала бабушка взяла да и приказала долго жить.
Юная внучка Зина Ермошина ударила челом перед Кудрявцевым: отпустите на бабушкины проводы.
Цеховой отец оскорбился:
– У меня тоже, слава Богу, умирали! Но я по похоронам не скакал. Пахал, а не ручкой с мавзолея махал! План давить кто будет?
Пришелица с какой-то дерзостью противилась.
Начальник смекнул, что усопшая не явится на него с жалобой в местком, и авторитетно рубнул:
– Нет! До конца месяца – три дня. Пожалуйста, покидай она нас первого – отпускаю тебя хоть на полмесяца. Да не сейчас. А то ты погребёшь и бабушку, и план цеха. Бабушке первого не отчитываться!
Думаю я над этой катавасией, и видится мне повеленье Кудрявцева:
«В связи с тем, что цех систематически берёт план штурмом в последнюю декаду, приказываю: личные мероприятия рабочих – регистрации брака, свадьбы, похороны, дни рождения, именины – проводить только в первой половине месяца, дабы потом быть вдвойне мобилизованными на отдачу общественно- полезному труду».
1963
У подножия славы
Жили-были Витёк и Ванёк.
Не в тридевятом царстве, энном государстве, а в Триножкине.
На заре туманной юности полюбили «королеву».
Стали квадраты рисовать.
Поле – холст. «Беларусь» – кисть.
Стройная «королева» тянулась в небо, будто с выси хотела поведать, какие чудные у неё поклонники. Под ветром гимны пела им.
По осени слух о триножкинских кудесниках докатился до тружеников газетных полос.
Розовые краски мрачнеют, обстоятельства требуют явить колхозного отца Пенкина.
Жил Константин Михайлович без хлопот.
Да тщеславье подкузьмило.
Род людской не ломает копьев над проблемой, зачем человеку голова. Конечно, не только для шляпы.
Начался думающий процесс.
От нежно-розовой перспективы Константин Михайлович чуть не задохнулся и спустил тайную руководиловку: носить Ивана Матюшина на pукax, пока не вынянчим областную звезду!
Завертелись колёсики и винтики агрегата «Маякоделатель».
Первый продукт – моральный харч.
На сходках при случае и без оного Ивану запели дифирамбы. Герой нашего времени! Крой, братва, жизнь по Матюшину!
