Неужели меня ждет тот же конец? Ведь именно этого я хотел избежать, когда принимал решение добровольно уйти из жизни!
Интересно, что стало с Евой? Осталась ли она тоже в живых или ее ампула оказалась по- настоящему эффективной? И что стало с Германией? Хотя, если вдуматься, последнее уже не имеет значения.
«Немцы оказались недостойными такого вождя, как я, а поэтому должны исчезнуть с лица Земли, чтобы уступить место на ней более сильным и жизнеспособным народам».
Откуда эта напыщенная декларация? Неужели это он говорил когда-то? Или, наоборот, кто-то говорил это ему? Но кто, кроме него, мог претендовать на роль вождя германского народа?..
Чтобы хоть на миг избавиться от охватившей его растерянности и неуверенности в себе, он с трудом поднялся на ноги – тело затекло от долгого бездействия – и прошелся взад-вперед по камере, исподлобья разглядывая стены и дверь.
Он несколько раз прошагал от нар до двери и обратно, прежде чем сообразил, что у него ничего не болит и что физически он чувствует себя почти так же, как в полузабытые юношеские годы. Даже правая нога, в которую он был ранен в далеком 1916 году, сейчас повиновалась безотказно, и ее не приходилось подволакивать. И руки перестали трястись. И куда-то пропала мигрень, так часто донимавшая его, а ведь именно дикая головная боль была причиной тех приступов ярости, которые казались подчиненным непонятными и потому такими страшными…
Да, подлечили меня капитально. Но зачем? Зачем они тратили на меня лекарства? Я им нужен живым – это понятно, но зачем я нужен им таким здоровым?
Непонятно.
Ходить по тесной камере надоело, и он опять уселся на нары.
Теперь, когда удалось кое-что вспомнить, он чувствовал себя намного лучше. Но неопределенность положения, в котором он оказался, по-прежнему отравляла сознание.
Самое странное, что в памяти отсутствовали целые куски из прошлой жизни. Сколько он ни пытался, но так и не смог припомнить какие-нибудь конкретные эпизоды из того, что происходило с ним в течение предыдущих пятидесяти шести лет. Только плавали в голове какие-то чеканные анкетные формулировки и иногда вспыхивали расплывчатые, словно на скверных старых фотографиях, портреты людей, с которыми он имел дело. Было имя – Алоис, и он знал, что так звали его отца. Но он так и не смог припомнить его живым человеком – только неподвижное, фото карточное лицо. То же самое – с матерью, женой, детьми. Даже такие близкие люди, как Ева и тот же Шмундт, представали в воспоминаниях в виде статичных плоских портретов, а не как живые люди.
«Что со мной?» – невольно испугался он. Или это яд так подействовал на мой мозг?
В двери внезапно заскрежетал замок, отрывая его от невеселых раздумий.
Мелькнула дурацкая мысль: «Надо вставать или нет?» – но усилием воли он отогнал ее прочь. Вождь даже в плену должен оставаться вождем.
В камеру вошли трое мужчин. Все – в белых халатах. Наверное, врачи. У одного в руке – чемоданчик из явно искусственного материала. Двое помоложе, третий чуть постарше. Во взглядах – ни тени почитания или заискивания. Враги. Победители. Хозяева.
Зачем мне врачи? Я же здоров, как племенной бык!
Они остановились перед ним и некоторое время молча глядели на него.
Наконец тот, что постарше, нарушил молчание:
– Как вы себя чувствуете?
«Вот сволочь, даже не удосужился добавить хоть какое-то обращение», – отметил мысленно он. А вслух, положив нога на ногу и скрестив руки на груди, сказал:
– Я требую, чтобы мне объяснили, что со мной происходит!
– Потом, – отозвался тот, что с чемоданчиком. – Вам все объяснят потом. А сейчас мы должны выполнить кое-какие процедуры. Вы слишком долго были без сознания, поэтому из профилактических побуждений требуется…
– Я совершенно здоров и отказываюсь от каких бы то ни было процедур, – перебил он говорящего. – Вы знаете, кто я?
– Конечно, – спокойно сказал старший. – Мы это знаем, не беспокойтесь. – И добавил, покосившись на своих спутников: – Главное, чтобы и вы это знали, Адольф!
На лицах всей троицы появились беспричинные улыбки, будто они только что услышали чью-то удачную шутку.
Кровь невольно бросилась ему в голову.
Плебеи, возомнившие, что они могут измываться над поверженным гением!..
Он прикрыл глаза. Потом сказал, стараясь не сорваться на крик:
– Мне стыдно за вас, немцы! Никогда не думал, что вы способны с такой легкостью предавать свои идеалы, как какие-нибудь паршивые унтерменши!..
– А с чего вы взяли, что мы немцы? – удивился тот, который молчал до сих пор. Он тоже говорил без акцента.
– А кто же вы? – хмуро поинтересовался Адольф. – Австрийцы? Фольксдойчи? А может быть, евреи?
– Это несущественно, – ответил старший. – Во всяком случае, для нас. И вообще, все следует делать по порядку. Сейчас – время для процедур. Порядок есть порядок. Вы ведь сами, кажется, так говорили?
Он шагнул к пленнику и взял его за руку.
Адольф хотел было возмутиться такой беспардонностью, но что-то опять кольнуло его в запястье, и он провалился во тьму.
Когда сознание вернулось к нему, оно было еще более четким, чем в прошлый раз. Он машинально ощупал свою голову и обнаружил на ней повязку. «Что они со мной сделали, эти негодяи? Неужели они решили умертвить меня посредством трепанации черепа?»
Он попытался сорвать или размотать повязку, но у него ничего не вышло. Одно было ясно: это не простой бинт, а какой-то искусственный материал, который словно приклеился к голове – оторвать его, наверное, можно было бы только вместе с кожей.
Оставив в покое повязку, он перевел взгляд на столик и обнаружил там еду.
«Боже, когда же я ел в последний раз?» – подумал он.
Пища, против его ожиданий, оказалась хотя и неказистой на вид, но вполне приличной на вкус. Что-то вроде грибного супа и жаркого из телятины. И насыщала она быстро и надежно. В кружке обнаружился какой-то странный пузырящийся газом напиток, который он выпил залпом, сразу ощутив прилив сил и бодрости.
Пока он ел, ему невольно вспомнились застолья, которые устраивались в честь его дня рождения в «Волчьем логове». Вино текло рекой, соратники и приближенные пожирали горы мяса и всяческие деликатесы, а он, как дурак, довольствовался вегетарианскими блюдами! Кому нужна была эта игра на публику?
Эх, вернуть бы сейчас те времена!
Вдруг откуда-то вкралась предательская мысль: «Ты действительно хочешь, чтобы все повторилось так, как было? Да, ты познал и славу, и многочисленные победы, и высшее блаженство власти. Но вспомни: горечь поражений, тупость приближенных, необходимость постоянно носить маску на лице, и страх, страх, страх! А потом, в самом конце, – мрачный бункер и все более явные признаки возмездия на каждом шагу…»
Адольф вздохнул и поднялся из-за стола.
Ноги сами собой понесли его выписывать круги по комнате. Привычка, обретенная за годы ожиданий вестей с фронта. С каждым днем – все более безрадостных.
А теперь приходилось ждать информации о себе самом.
Адольф не знал, сколько дней он уже провел в заточении. Ни часов, ни чего-либо иного, что могло бы служить показателем времени, в камере не было, и он мог лишь руководствоваться в своих расчетах количеством приемов пищи, уповая на то, что его кормят не реже трех раз в сутки.
После еще нескольких сеансов таинственных процедур, которым сопутствовало состояние полного
