жемчужном промысле.
Бог Июня сверкнул на солнце зубами, порылся в кармашке шортов и жестом фокусника раскрыл ладонь.
— Вот! — сказал он, подбрасывая на ладони розовый шарик величиной с ноготь большого пальца. — Давно искал что-то подобное по размеру и цвету. Так что можно считать, ты приносишь удачу, Дим.
Вот бы Ирке услыхать. Вечно я у нее — тридцать три несчастья. Штучка, которую он дал мне подержать, вовсе не производила впечатления бесценной. Так, симпатичная перламутровая фасолина, с равным успехом могла бы быть сделана и из пластика. А может, это потому, что и для Иманта она была не более, чем игрушка.
— Мне казалось, — осторожно заметил я, чтобы не выглядеть в его глазах круглым дураком, — технология промысла несколько иная. Что ловец собирает раковины-жемчужницы в сетку, поднимает на борт, их держат на солнышке некоторое время, пока не протухнут и сами не раскроются. Я читал об этом у Беляева. Ты не так делаешь?
— Я не читаю книг, — заявил он столь же безмятежно, как признался бы, к примеру, что не курит, и сморщил нос. — У этого примитивного способа есть один существенный недостаток, а именно: он не выдерживает никакой критики с точки зрения экологии. Погибает моллюск, который иначе мог бы сделать еще жемчужину. И это только одно, самое малое из его достоинств. Знаешь ли ты, что моллюск есть ассенизатор моря, поглощающий и вбирающий в себя всю гадость, которая плавает в пределах его пищевой досягаемости? Из уважения к его благородной миссии… а также по иным, более суетным причинам… я никогда не стану есть моллюска! — давясь пафосом, продекларировал он, и мы оба прыснули. После подобной рекламы и я не стал бы есть моллюсков.
Имант поставил парус, и мы оба растянулись на горячих досках, проводя путь в блаженном безделии.
— Ты не следишь за курсом? — порядка ради поинтересовался я.
— Нет, — беспечно отозвался он и добавил, — я слежу за ветром.
Я только плечами пожал. Никогда не мог заставить себя признать божественное в сверстнике.
Вдали показалась земля, похожая на грозовую тучу. Мы несуетно ждали ее приближения, поочередно прикладываясь к фляжке с апельсиновым соком. Поистине, из всех богов Имант был самым гостеприимным. Берег вырос, стали различимы белые песчаные пляжи, от них вверх — влажные тропические леса, карабкающиеся, покуда можно, по склонам уходящих в небо гор, изумрудные лагуны, по берегам которых бродили полуголые бронзовые обитатели. Сперва я принял их за аборигенов. Они приветствовали нас радостными возгласами, Имант лениво отмахивал в ответ. Я скромненько сидел пассажиром и таращился во все глаза. Кругом простирался таитянский рай. Такой, каким он бывает в представлении российского телезрителя, во всем его цветении, разноголосом щебете и фруктовых ароматах.
Лодка шла вдоль берега, неторопливо следуя его прихотливым изгибам, до тех пор, пока, обогнув особенно крутой, растущий из самого берега утес, не остановилась на неподвижном зеркале просторной бухты. Лишь через некоторое время я сподобился подобрать свою отвисшую до пупа челюсть: такой потрясающей красоты вид открылся моим глазам.
Пляжа здесь не было, как не было и ни души. Этот кусок — берега? острова? — был целиком вулканическим, и вздымал к небесам миллионы тонн дикого оскаленного базальта. Солнце палило так, словно там, в верхах, их ходило, сменяя друг друга, несколько. Но что мне солнце и скалы! Там, на самом верху самого высокого пика прилепился крохотный кружевной замок из белого мрамора. Мне даже сперва показалось — Ласточкино Гнездо, но этот был еще невесомее, еще сказочнее, еще отчаяннее лепился к отвесной круче. Общим было, пожалуй, лишь ощущение пронзительного, головокружительного восторга, которое охватывало тебя, когда ты взирал на него, задрав голову. Причуда бога, не ведавшего войны, боли, гнева и страха. И я не стану здесь о них упоминать: о них скажут другие, и много, те, кто находит в этом смысл и удовольствие.
Имант ошвартовался у подножия циклопической белой лестницы, ведущей к замку, как дорога в небо. Бог знает, когда и кем все это строилось! Впрочем, бог, может, и не знал, однако не проявлял к вопросу ни малейшего интереса. Для него все это просто было. Я вспомнил, что все встречные до сих пор в один голос с оттенком зависти называли Иманта счастливцем.
— Ты здесь живешь?
Он кивнул.
— Это моя Ларис-са.
Так и выговорил, веско, с двумя 'с'.
Мы поднялись, и оказались одни в просторных пустых комнатах, почти без мебели. Изнутри обиталище Иманта казалось больше, чем снаружи, и не поручусь, что здесь обошлось без волшебства. Тогда как весь замок мог уместиться на ладони, по его залам можно было блуждать, играя в прятки с эхом. Водяные блики дрожали на светло-серых гладких стенах, пылинки танцевали в солнечных лучах, растворявших и поглощавших людей и предметы, струившихся в высокие окна, обрамленные резными каменными решетками в мавританском стиле. Босым ногам было так славно на прохладных плитах пола после горячего дерева лодки и в особенности — после раскаленных солнцепеком ступеней. Нигде ни одной книги, ни одного предмета обстановки или декорации. Ларисса походила на внутренность чуть просвечивающей морской раковины. Я невольно закрыл глаза и, ей-богу, мне показалось, будто она отдаленно шумит и плещет вокруг меня. И только сейчас я понял, как устал, за один день отмахав добрую половину года.
Мой бронзовый бог проницательно поглядел на меня и предложил:
— Отдыхай, сколько влезет. Скажешь сам, когда захочешь двинуться дальше. В смысле, в Июль. Ешь, спи, купайся, а завтра, если захочешь, я отведу тебя в город. Мне все равно нужно отдать эту горошинку ювелиру, — он вновь подкинул в воздух розовый шарик. — Я хочу, чтобы ее вставили в ожерелье.
Как и обещал, на следующий день Имант повел меня в город. Ради этого он не перетрудился: просто открыл заднюю калитку, и на нас обрушились его краски, звуки и ароматы. Пустоту и безмолвие Лариссы мой хозяин явно приберегал для себя. Первое — да и последующие — впечатление было такое, будто здесь происходит панк-рок-хиппи фестиваль. Сначала меня, не при Ирке будь сказано, поразила форма одежды местных модниц. И девушки. Дружелюбные, как дельфины, и ласковые, как щенята. Самые скромные щеголяли куском ткани, обернутым вокруг бедер и расписанным яркими красками в причудливые круги и зигзаги. Многие были живописно облачены в гирлянды цветов, скорее обрамлявшие, чем скрывавшие самое интимное, а на любительницах экзотики и вовсе не было ничего, кроме экстравагантного пляжного макияжа по всему телу. Из какого-то женского журнала Ирка вычитала, будто бы в состав цинковых мазей, каковыми он наносится, входят ультрафиолетовые фильтры, и при смывании на загорелой коже остается причудливый светлый орнамент. Словом, на фоне всего этого пиршества плоти даже бразильский карнавал показался бы скучным, как протестантский псалтырь.
Никто — ну абсолютно никто — не занимался здесь производительным трудом, и, хоть ты тресни, я никак не мог определить экономическую основу существования этого балагана. Нет, попадались, конечно, трудоголики, которым просто нравилось, скажем, ловить рыбу — благо она сама шла в сети, лепить и расписывать фантазийными сюжетами горшки, добывать жемчуг или строить лодки. Но все это делалось не на продажу, поскольку денег здесь не было в принципе, и процветал натуральный обмен. Основу местного рациона, как я уже заметил, составляли фрукты и рыба, и повсюду, куда бы я ни оглянулся, царило приподнятое курортное настроение. Это был самый многолюдный мир из тех, где мне до сих пор удалось побывать и, забегая вперед, скажу: самый многолюдный из тех, где мне еще только предстояло побывать.
Кто-то исполнял затейливую мелодию, выстукивая ее деревянными палочками на бутылках, до разного уровня налитых водой. В первую же минуту меня поразило, а потом радовало глаз и сердце обилие чистых простых цветов: зеленого, оранжевого, желтого, красного. Солнце обрушивало наземь водопады света, мир плескался в зелени, на пляжном песке гоняли футбольный мяч, у каждого было то, что ему
