взмахнул над головой правой рукой. Заметив, как что-то упало к моим ногам, я удивленно глянул вниз. На земле лежала рука, обломившаяся в локте. Мое тело начало распадаться на куски. Но теперь это уже не имело никакого значения. Толпа требовала распять Назаретянина, а это означало, что я увижу, как он умрет, приколоченный гвоздями к кресту.
— А, поступайте, как знаете! — в сердцах махнул рукой Понтий Пилат, покидая балкон.
Толпа разразилась восторженными возгласами, как будто прокуратор объявил, что сегодня помилует всех приговоренных к смерти.
Не прошло и получаса, как из ворот претории под охраной отряда центурионов вышли трое приговоренных к смерти, среди которых находился и Назаретянин. Каждый из троицы нес на себе свой крест. Но если разбойники неплохо справлялись с обязанностями каждого приговоренного к распятию, то Назаретянин под тяжестью креста едва передвигал ноги. Тогда двое центурионов выхватили из толпы какого-то крестьянина и возложили на него крест Назаретянина, чтобы он отнес его на Голгофу. Да, даже этого он не смог сделать сам.
Процессия неспешно продвигалась к лобному месту, но на своих негнущихся ногах я все равно безнадежно от нее отстал. К тому времени, когда я взобрался на гору, все трое приговоренных уже были прибиты к крестам и им уже недолго оставалось ждать конца.
Около девяти часов вечера на землю начали опускаться сумерки. Многие из тех, кто пришли посмотреть на казнь, уже разошлись по домам. На лобном месте оставались только центурионы, ученики Назаретянина, полтора десятка нищих и еще несколько человек из тех, у кого не было никаких других дел, как только смотреть на то, как мучаются умирающие.
Крест, на котором был распят Назаретянин, стоял в центре, между крестами разбойников. Голова его безвольно свешивалась на грудь. Из ран на запястьях и голенях сочилась кровь. По всему телу ползали мухи и слепни. Я встал напротив его креста, широко расставив одеревеневшие ноги, и устремил на него взгляд.
«Ну, что ты теперь скажешь, Назаретянин? — мысленно обратился я к нему, решив, что он уже умер. — Смог ли ты победить смерть?»
Он не услышал меня, следовательно, все еще был жив. Что ж, я готов был подождать. Я-то уже был мертв, и впереди у меня была Вечность. Вечность, наполненная страданиями.
«А ты мучился не более трех часов», — вновь обратился я к Назаретянину.
И снова не услышал ответа.
Небо заволокло черными предгрозовыми тучами, края которых были окрашены багровыми отсветами заходящего солнца. Дежурившие у крестов центурионы с опаской поглядывали на небо, боясь, что ливень хлынет еще до того, как распятые умрут, — поблизости не было даже деревца, под которым можно было укрыться от дождя.
Вдруг тело Назаретянина содрогнулось так, словно он вознамерился сорваться с креста. Вскинув голову, Назаретянин открыл глаза и повел по сторонам мутным, ничего не видящим взором.
— Посмотри на меня, Назаретянин, — едва слышно прошептал я и с такой силой стиснул оставшиеся зубы, что все они разом вывалились.
Назаретянин снова вздрогнул и повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились. Мое лицо было обмотано бинтами, но он узнал меня.
«Ты сейчас умрешь», — мысленно обратился к нему я.
«Я буду жить вечно», — ответил мне он.
Он по-прежнему не желал признаваться в своих заблуждениях. Но уже то, что распятый услышал мой мысленный призыв, означало, что он уже находится на границе между жизнью и смертью. Он пока еще не видел всей глубины пропасти Небытия, в которую погружался, но уже и не принадлежал к числу живых.
«Возьми меня с собой», — со скрытой надеждой обратился к нему я.
«Ты знаешь, что это не в моих силах».
«Ради чего все это?» — спросил я.
«Во славу Отца Моего Небесного!»
«Почему же Твой Отец оставил тебя, чтобы ты в муках умирал на кресте?»
Назаретянин ничего не ответил, но я и без того понял, что заронил в его душу семя сомнения.
Обратив взор к небу, он разлепил сухие, покрытые коростой губы и сдавленно прохрипел:
— Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?..
Это были его последние слова, произнеся которые, он уронил голову на грудь и испустил дух.
Я так и не понял, рассчитывал ли он получить ответ на свой вопрос, обращенный в пустоту, или же, даже умирая, продолжал играть на публику?
«Назаретянин, — мысленно позвал я. — Назаретянин... »
Я хотел спросить его, что он теперь думает по поводу вечной жизни, но он не желал говорить со мной.
Я вновь посмотрел на мертвое тело, прибитое к кресту. Жалкое зрелище. Человек не должен умирать подобным образом.
Развернувшись, я заковылял прочь с лобного места — более меня здесь уже ничто не удерживало. Человек, считавший себя Богом, умер. И если даже перед смертью он не смог или, быть может, не пожелал даровать мне избавления, следовательно, никто в целом мире не был на это способен.
Бог умер, а мир оставался прежним. Выходит, он ничего не значил для мира?.. Я особенно не заострял внимания на этом вопросе, потому что впереди у меня была вечность для того, чтобы обдумать его. Сейчас мне нужно было найти место, в котором вечность можно было переждать, не привлекая к себе постоянного внимания любопытствующих.
Я направлялся в сторону пустыни. И хотя передвигался я невообразимо медленно, к утру ноги мои по щиколотку утопали в крупном желтом песке. Я упорно продолжал двигаться вперед, к самому центру раскаленного ада, не обращая внимания на то, как разматываются бинты, которые одни только и придавали моему сгнившему телу видимость формы.
Когда то, что еще оставалось от моего тело, рухнуло на раскаленный песок и я понял, что уже не могу сдвинуться с места, я наконец успокоился. Я сделал все, что мог, и дальнейшее от меня не зависело.
Проходили дни. Днем солнце иссушало остатки моей плоти, а ночью ее поедали выбиравшиеся из-под остывающего песка обитатели пустыни. Вскоре от моего тела остался только скелет. Для того чтобы и кости превратились в прах, потребовалось не одно десятилетие. Но даже после того, как ветер развеял пыль, в которую обратилось мое тело, я по-прежнему оставался прикованным к тому месту, где оно когда-то осталось лежать под палящими лучами солнца.
Проходили века. Я научился пользоваться преимуществами своего нынешнего состояния. Теперь, оставаясь все время на одном и том же месте, я могу общаться с мертвыми и наблюдать за жизнью живых. Назаретянин так и не воскрес. Я неоднократно пытался поговорить с ним, но он не откликается, когда я зову его. Быть может, после смерти к нему все же пришло понимание того, что всю ту боль мира, которую он собирался взвалить на свои плечи, теперь приходится нести мне? Но даже если он и осознал это, то теперь был не в силах что-либо изменить. Назаретянин был мертв так же, как были мертвы миллионы и миллионы тех, кто умер до него. Даже он был не властен над смертью. К тому же этому миру не нужен живой Бог. С него довольно и сказки о Боге.
Я же теперь могу надеяться снова стать собой только после того, как мир прекратит свое существование и все сущее рухнет в пучину Вечного Небытия. Я научился терпению и знаю, что дождусь того момента, когда я, единственный мертвец, способный наблюдать за происходящим со стороны, увижу конец этого мира.
