выяснилось после нескольких глотков, уже начало стареть, однако по-прежнему медом разливалось по жилам, изгоняло из головы остатки тревожных мыслей. Держа бокал в руке, он развалился в кресле, уставясь на бронзовую лошадку из Тайваня. «В старые времена, — подумал он, — отец из Челтнема в Пейнсуик добирался на шарабане быстрее, чем я сегодня на машине. Кругом объезды, заторы, обогнать не дают, машины плетутся еле-еле».
А когда он наконец достиг ответвления к Маяку, навстречу уже спешил автомобиль Кэслейка. Дорога была узкая, пришлось свернуть на обочину. Они остановились друг против друга, опустили окна. Едва Гедди начал объяснять, зачем приехал, Кэслейк грубо оборвал его, приказал немедленно возвращаться. Вводить Гедди в курс дела не стал, лишь буркнул: «Делайте, что вам говорят!» — и укатил. «Что ж, — Гедди пригубил кларе, — я и вернулся. Сказалась воспитанная проведенными в Клетке годами привычка подчиняться приказам. Да и бессмысленно было ехать дальше. Там уже или нельзя было ничего исправить, или не стоило возбуждать любопытство Фарли своим появлением». Гедди так ничего и не узнал, не услышал и ничего не попытался выяснить. Плохие вести подождут, хорошие же рано или поздно придут сами. А пока остается лишь молиться, вот только веру в молитвы он давно потерял, хотя видимость ее соблюдал — в церковь ходил исправно. Жизнь дает ответы на все вопросы, но всегда с опозданием. Или у Кэслейка нервы не выдержали и Фарли остался жив, или — Кэслейк не похож на размазню — парень погиб. Третьего не дано. Тут не Страна чудес, где «что есть, то есть, что должно быть, тому не миновать, а чего нет, того не будет. Такова логика». Впрочем… в Клетке рассуждают почти так же.
Он выпил еще вина, взглянул на фотографию на каминной полке, где был снят мальчишкой в соломенной шляпе. 'Детство, отрочество, юность, — вздохнул он, — а потом — стоп… Черт, от кларе мысли путаются. Верно говорят: «Увидеть Неаполь и умереть». Там он и умер, много-много лет назад.
Десять вечера. После ужина это у Брантона уже четвертая рюмка виски. Да и не ужинал он почти. Выпивка утешает, если понимаешь — надо оставаться трезвым. Открылась дверь, вошла Долли. Плюхнулась в кресло напротив, схватила рюмку полковника, залпом выпила.
— Полегче, старушка, — вяло предостерег он.
— Еще!
Он налил ей из бутылки, а сам пошел за новой рюмкой, подумал: «Слава Богу, что есть виски. Утешает лучше любого священника» — и спросил: «Как она?»
— А как ты считаешь? Как на ее месте чувствовала бы себя любая другая? Доктор пока оглушил ее снотворным. Но рано или поздно наступит утро, она проснется и поймет — Ричарда больше нет. Господи, за что ей все это?
— Не спрашивай, старушка. Ни у меня, ни у Него. Бог молчит. Наверно, считает, так лучше. Мы еще не выросли, чтобы научиться понимать его. Я не раз видел, как гибли лучшие парни. Праведники. А злодеи выживали. Странный жребий, скажу я вам. Но все на места поставит время. Ведь жизнь больше всего похожа на реку, что вышла из берегов. Она все превозмогает. Года через три-четыре Сара вновь встретит хорошего парня. Сердце — не камень. Оно заживает.
Долли взглянула на него со слезами в глазах и простонала: «О Боже, Джимми, я забыла запереть кур».
— Не беспокойся. Я сам это сделаю. А ты иди поспи. И не забудь выпить пару таблеток.
Спускаясь по тропинке к курятнику, Брантон услышал вдали лисий лай. «Должно быть, лисята родились, — мелькнула мысль, — есть просят». Между туч мелькнул узкий серп умирающего месяца. Возясь с задвижкой на забранной сеткой двери, полковник подумал: «Ничего я в мире не понимаю и готов спорить — не понимает никто. Никто на всем свете, черт побери!»
Лисица залаяла вновь. От сильного вечернего ливня трава была сырая, и вскоре шлепанцы полковника промокли насквозь.
