забавляются, дать ей понять — если она что-то скрывает, пусть не ждет пощады.
— Вернемся к последнему дню перед вашим отъездом в Лондон, к пятнице, — произнес он. — К последним суткам, проведенным вами вместе с Гарри. Что вы скажете, если я заявлю, что вы провели их не так, как описываете? Если скажу, что вы взяли машину и вместе с Диллингом надолго уехали? И не только скажу, но и докажу?
Спокойно, без колебаний, она спросила:
— По-вашему, я вру?
— Да.
Лили засмеялась.
— Вы с ума сошли, Джонни! Зачем мне врать? — И вдруг вполне серьезно добавила: — Неужели вы правда считаете меня лгуньей?
Гримстер встал и выключил магнитофон.
— Нет, не считаю.
— Слава Богу! — В ее словах звучало негодование; решив вступиться за себя и одновременно доказать Гримстеру, что подобных обвинений не потерпит, девушка ледяным голосом отрезала: — Иначе я перестала бы считать вас порядочным человеком.
— Забудем об этом. — Гримстер поспешил переменить тему. Попытка выбить Лили из седла обернулась против него самого. Он не хотел, чтобы девушка оказалась лгуньей, и, как это ни странно, предпочел бы сохранить ее расположение к себе. Лили нравилась Гримстеру, поэтому он стремился понравиться ей тоже. Такое с ним случалось не часто.
— Пойдемте, — позвал он. — Я отвезу вас в Барнстепл. Заедем в ресторан, а потом в парикмахерскую.
Они добрались до Барнстепла по залитой дождем долине реки Тау, пообедали в отеле «Империал». Потом Гримстер довез Лили до парикмахерской.
Пока ей мыли и сушили волосы, Лили отдыхала, лениво перебирая в уме события последних дней. Если не считать нескольких минут на чердаке, когда она разглядывала вещи Гарри, Лили была счастлива, происходящее приятно ее возбуждало. И впрямь лестно быть гвоздем программы, когда магнитофон включен и Джонни задает вопросы наполовину бессмысленные. Он тоже хороший, но не такой, как Гарри. Гарри, насколько она понимала, жить без нее не мог, хотя кое-что и скрывал от нее. Впрочем, она все равно бы не поняла его тайн. Джонни же и виду не подает, что она ему нравится. Не выказывает никаких намеков на расположение. Галантный и вежливый, а внутри твердый, как скала… Женщины чувствуют это интуитивно, говорила она себе. И еще: Лили могла поспорить, что в этом виновата любовь. Гримстер не был ни помолвлен, ни женат, не имел подруги. Странно. За таким пошли бы многие женщины. Лили закрыла глаза, смакуя легко пришедшую мысль о близости с Джонни. После смерти Диллинга она до боли скучала по его любви — иногда ей даже казалось, что любой мужчина способен довести ее до экстаза, возникавшего в интимные минуты с Гарри. Гарри первым этого добился, но она была не настолько глупа, чтобы считать его незаменимым. Однако именно Гарри придал сексу совершенно особое значение — словно воплотил ее давнишнюю заветную мечту. Между нею и Гарри существовали чувства, о которых она не хотела говорить ни с кем. Пожалуй, это были святые чувства. Неземные. Лили верила Гарри, когда он говорил, что она особенная. Ей нравилось быть не такой, как все.
Она почувствовала, как по телу медленно разливается желание быть с Гарри, и усилием воли отогнала его. Нет смысла страдать по ушедшему безвозвратно. Время — лучший лекарь. И слово «время» выпустило из закромов ее памяти одно из любимых стихотворений Гарри; лежа в теплом, наполненном запахом шампуня воздухе, она прочла его про себя, но не так, как учил Гарри, а стремительно, единым порывом: «Крылатое созданье — время. Пока хвалю я сиянье красоты твоей, пока зову ее лучистой, оно взмахнет крылами и оставит в глазах твоих туман едва заметный». Лили прочла все стихотворение и закончила словами, неизменно смешившими Гарри: «Джаспер Мейн, 1604-1672». И вдруг без всякой связи вспомнила, что у нее есть пять тысяч фунтов, а будет еще тысяча и даже больше, если Джонни найдет то, что нужно. У нее, Лили Стивенс из Акфилда, появится много денег, и она посоветуется с миссис Харроуэй, куда вложить их, чтобы удвоить или утроить состояние, — миссис Харроуэй знает толк в деньгах, беспрестанно рассуждает, как купить и выгодно продать акции, говорит, что женщина с деньгами никогда не останется без мужчины, и это правда; за время, проведенное с Лили, она отвергла предложения двух или трех богачей, шутила, что они хотят жениться не на ней, а на ее деньгах, и вообще мужчины нужны только в постели, а из-за этого выходить замуж не стоит. Боже, что она иногда говорила! Настоящие гадости! Гарри бы это пришлось по душе. Но нередко она переходила всякие границы. Все же есть вещи, о которых ни в коем случае нельзя говорить открыто.
Пока Лили наслаждалась воспоминаниями, Гримстер поставил машину на стоянку и в плаще, придерживая от налетевшего ветра шляпу, пошел вдоль реки. Прилив отступал, кофейного цвета морская вода перемешивалась с серой пресной. Кулики и черноголовые чайки кружились над лужицами, оставшимися после отлива, и Гримстер вспомнил о Билли. Только ли птицы, звери да старая дружба привязывали Билли и Гарри друг к другу? Билли, пожалуй, да. Но самого Диллинга? В этом Гримстер уверен не был. Теперь он знал о нем больше, но тайна оставалась неразгаданной. Свое открытие Диллинг спрятал, а ту злополучную пятницу превратил в головоломку. Но если Гримстер верно разгадал характер Диллинга, Гарри не мог не оставить хоть какой-то ключ к разгадке. Кому? Не Лили. Это было бы слишком просто. Нет, разгадка явно рассчитана на такого человека, как сам Гримстер или Билли Кто, и задумана в духе причуд Диллинга. Гримстер понимал, что Гарри и дружбу и любовь стремился использовать для собственного удовольствия. Но не терял при этом порядочности. Не любил оставаться в долгу, но умел склонить чашу весов в свою сторону, — за это уже Гримстер мог поручиться. Лили была у него под каблуком, и настолько, что можно с уверенностью сказать: если Гарри приказал ей лгать о чем-нибудь, она станет лгать, и дьявольски трудно будет отвратить ее от этой лжи из-за ее особой преданности Гарри, которую он заслужил тем, что льстил ее самолюбию и расширял ее кругозор. Какой мужчина откажется на таких условиях от красивой, сочной, услужливой любовницы? Гримстер подозревал, что характер Гарри имел несколько пластов. Нужно только отделить их друг от друга.
Гримстер пошел обратно. Теперь ветер дул в спину, и он остановился закурить сигарету. Прикуривая, заметил человека, идущего навстречу по тропинке вдоль реки. Когда расстояние между ними сократилось до двухсот ярдов, он узнал его. Это был Гаррисон, в кепке и тяжелом плаще, мокрые полы которого шлепали на ветру, — ни дать ни взять, ворона ковыляет. Гримстер, не моргнув глазом, двинулся к нему. Если дело касалось Гаррисона, Гримстер ничему не удивлялся.
Они сошлись, Гаррисон пошел рядом. Его лицо пылало, как предзакатное солнце, он тряс головой, пытаясь сбросить с козырька соленые брызги.
— Еще полсуток ненастья, и рыба перестанет клевать, — начал он.
— Где ты остановился? — спросил Гримстер.
— Там, где ты обедал. Я старался не высовываться. Удивительно, как это тебя выпустили с нашей мисс Стивенс. Классная баба. Думаю, она даже тебя расшевелит. Согреет твою постельку.
— «Нашей» мисс Стивенс?
— Более или менее. Ты за ней ухаживаешь, присматриваешь, но и мы на нее ставим. Говоря «мы», я считаю себя лишь посредником. Мальчишкой на побегушках.
— Чьим посредником?
Гаррисон расхохотался:
— Какой смысл отвечать тебе, если мне самому, скорее всего, правду не сказали. Ничего не поделаешь — со мной откровенничают редко. Я ниже, чем просто связной. Мне платят, а до остального — никому нет дела. Я могу работать и на египтян, и на русских, и на американцев, и на южноафриканцев. Знаю только, что ваш профессор Диллинг, заключая сделку с Ведомством, прощупывал контакты с моими работодателями.
— Имя и фамилию Лили ты узнал от них?
— Естественно.
— Тебе известно, что он хотел продать?
— Этого мне не сказали. Да, честно говоря, старик, я и знать не хочу. Уверен только, что его
