образом выполнялась задача – он не бомбил наши танки. А когда у нас на батарее появилось шесть пушек и я стал офицером – командиром взвода, тут мы почти всегда опережали появление самолета. Со временем каждый солдат по шуму мотора определял марку самолета или его принадлежность, «наш – не наш», и кричал страшным голосом: «Тревога!» Так что я считаю это своей первой настоящей профессией.
И вот здесь я хотел бы заметить, что у кино впереди стоит еще большая задача. Необходимо понять, что война – это был образ жизни. На экране ведь что происходит: мы бьем, нас бьют – и все. А ведь это настоящий образ жизни! Вы только подумайте: с 41-го по 45-й год я был там! Моя жизнь была там! Причем самые замечательные годы! От этого нельзя отказаться.
– Выступать на фронте не приходилось?
– Конечно, во время боевых действий было не до выступлений, а вот когда кончилась война, мы уже стояли в Вене, в резервной дивизии, вот там я читал «деда Щукаря». Все тогда, почему-то, потянулись к искусству, хотели отвлечься от войны, послушать выступления. И вот, помню, собралось много-много солдат, впереди сидел командир дивизии Любимов, его жена и двое детей. Когда я дошел до места, где Щукарь кашу варил и вместо крылышка положил лягушку, меня начал разбирать дикий смех. Я скажу фразу – сам смеюсь, весь зал хохочет, и такой взаимный был посыл! Я попал в самую струю шолоховского юмора и их заразил. И была замечательная взаимность. Правда, став актером, я старался не повторить именно такого успеха.
– Как же вы сбежали от казарменной жизни?
– После войны я был в школе сержантского состава как преподаватель. Пушку знал прекрасно, знал все военные дела. Я умел воевать! И умел общаться с людьми, умел их воспитывать, умел с ними жить, понимаете? Это очень тонкое и необходимое дело. Но где-то в конце 46-го года такая тоска меня обуяла, что я уже не мог там находиться. Хотелось домой, в Москву. И однажды в газете, которая вывешивалась у нас на стене, я прочитал, что театральные институты объявляют набор молодых людей учиться на актеров. Все. Больше я ждать не мог. Стал подавать рапорт за рапортом, стал нарушать дисциплину, конфликтовать с командиром полка. И меня демобилизовали.
Время было трудное, денег я не получал, стал продавать все свои вещи: сапоги хромовые, пальто кожаное – все это полетело. Матушка плачет. Но я поступил-таки в институт, стал учиться. Стипендию мне немножко прибавили, потому что отец погиб в стройбате – я подходил под какую-то статью.
– Я знаю, что в театре вы увлеклись режиссурой и ставили пьесы, что называется, не для сцены. Вам не хватало того, что давали другие режиссеры?
– Совершенно верно. Ведь с такими мастерами режиссуры, как Алексей Попов и Ворошилов, я встречался всего один раз. Потом их обоих уволили. После этого Театр Советской армии стал падать, падать, падать... И к чему он сейчас пришел? Все же видно и понятно.
А я стал заниматься режиссурой. Несколько спектаклей поставил. Сначала – «Воскресение» Фишера с Богдановой в главной роли. Спектакль был очень тепло принят труппой. Актер Благобразов ходил тогда к Андрею Попову, который стал руководителем театра, и говорил: «Ты пускай эту пьесу! Ты что не видишь, что это настоящее?! Дай ему работать!»
Мои актеры на меня, конечно, обижались. Им хотелось, чтобы их работу увидел зритель. А для этого надо было много-много пробивной силы, которой я не обладал абсолютно. А вот искать суть в материале, копаться в нем, что-то находить самому и подсказывать – для меня это было необходимо. Конечно, хотелось дать жизнь своим постановкам. Я все заготовил, сделал, отшлифовал – бери, худрук! Бери! Делай из этого дальше! Я же не профессионал в режиссуре, я не мог полностью все продумать и довести до идеала, да и не хотел. Я просто постигал свою профессию. Она это требует.
– Вы меня удивляете, Алексей Иванович. Сейчас молодые актеры, вчера только выпущенные из училища, объявляют себя кумирами, «делятся» тайнами мастерства, справляют двадцатипятилетние юбилеи... А вы до седых волос считали себя учеником!
– А как же иначе? До конца жизни необходимо что-то постигать и открывать для себя. Без этого совершенно неинтересно работать. Я ушел из театра в 87-м году только потому... Ну, конечно, причин было очень много... Но основная причина – нет настоящего процесса. Скучно стало работать в театре. Режиссуры не было никакой. Вот взять Алексея Дмитриевича Попова и его учеников, Львова-Анохина, Шатрина, Хейфеца, – ничего общего! Ну ничего общего! Как такое возможно? Я около Попова ходил – ни шага в сторону, даже не обедал. Мне надо было поймать каждое его слово! Мы, молодежь, играли поначалу маленькие роли, но всегда помнили слова Канцеля, постановщика «Учителя танцев»: «Делайте заготовки для больших ролей». Поэтому, когда я дожил до главной роли в фильме «Маэстро с ниточкой», для меня она не составляла никаких трудностей. К тому времени у меня ведь накопилось страшно много работ в кино. Давно было за 70. И в каждой маленькой роли я знал, что предо мной человек со своей судьбой, со своей индивидуальностью, характером.
– А ваш Гусек из «Простой истории» как родился?
– Вот, пожалуйста – Гусек! Этот персонаж мог стать маской. Я с ней мог ехать из фильма в фильм – будь здоров! Но ни разу не повторил. Трегубович, когда снимал «Трижды о любви», говорил мне: «Леша, ну ты мне сделай Гуська из „Простой истории“! Я ведь на ней учился, я ее монтировал раз десять». Я отвечаю: «Виктор Иваныч, как я могу играть Федора в русле Гуська, если это разные люди? Гуська все давят, он незащищенный человечек. Единственная его сила в том, что он не хочет работать. Тогда же за трудодень ничего не давали, он только пил и рыбу ловил. А тут Федор сам всех давит, жену, детей. Как это может смыкаться-то?»
А мой Гусек очень типичен. Кепочка, сигаретка прилипла к губе, глаза пьяные – я почти не гримировался. «Где ты нашел такого пьянчугу? – спросил меня как-то режиссер Егоров. – Он у тебя не просыхает!» Но я не делал из Гуськова простого пьяницу. У него, если присмотреться, в глазах мелькают разные мысли: он ведь может и умеет работать, но не видит в этом смысла – он ничего за это не получает. Отсюда его ирония. Ну а так как мой персонаж все-таки комичный, я придумал ему несколько деталей – походку, сигаретку и даже целый эпизод. Помните, как он за купающимися бабами подглядывал? В этой роли я много от Чаплина брал.
– То есть, получая приглашение на роль персонажа другой эпохи, другой страны или веры, вы стараетесь изучить как можно больше и атмосферу, в которой он живет?
– А как же? Вот снимался я в прелестной роли Сида в сериале «На ножах». Удивительная роль – добрый раб, крепостной слуга, как он сам себя называет. И сцена происходит у гроба барина. Они вместе росли, мой герой на несколько лет старше своего барина. И этот образ заставил меня углубиться в христианство и даже в дохристианскую религию – славянскую религию русичей. Я влез в это. У меня уже есть свое, человеческое отношение к Богу. Я уже не Сид – образ, а человек, я, Миронов Алексей – и тогда это смыкается с образом. Мне становится легче понять его: Сид своего барина оберегал, готовил его к «той» жизни, а он все равно мерзавец. Так ему и говорил. И над гробом повторяет, что он мерзавец. Когда это познаешь, поймешь, это становится твоим, и роль идет. Тогда все возможные действия легко даются. Так «рождается» живой человек.
– Надо сказать, что это чувствуется во всех ваших героях. Взять хотя бы «Место встречи изменить нельзя», где заняты около сорока актеров. Там, конечно, каждый персонаж – человек. Но не затерялся среди других Копытин. Он проходит через весь фильм как бы на заднем плане, и все равно ясно виден его характер, его взгляды на жизнь.
– Да. Это надо было тоже передать. Шофер – это особая статья. Шофер – он хоть в опергруппе, но у него ответственность другая. Ему надо везти, машина должна быть готова, он должен и сам быть в постоянной готовности. И он свою обязанность, как вы помните, в погоне выполнил.
Вот все обсуждают операцию – он читает газету. Когда они танцуют – он опять читает газету. Он не с ними. Это уже шоферские дела – и это тоже понять надо. Вот в этом человек. И я все готовил к погоне. Это кульминация, все в напряжении, поэтому столь важен был и накал в моем голосе: «У себя в кабинете командуй, Глеб Егорыч!..» Меня даже спросили: «Алексей Иванович, зачем же вы с таким напором отвечаете Жеглову?» А я-то понимал, что Копытин не должен быть рафинированным, поясняющим, он должен УЧАСТВОВАТЬ в этой жизни! С самого начала я готовился к этому по-настоящему ключевому моменту. Шум, стрельба, грохот – и что ж, я шептать должен? «Сниматься надо монтажно даже в эпизодах», – сказал кто-то умный. И я знал, что, когда картина склеится, это будет очень хорошо смотреться.
