же материнской нежностью, как к Джимсу.
В этот день на небольшой вырубке на краю долины кипела работа. Небо сияло, воздух был свеж, мир — прекрасен. Забыв про свои оскорбленные чувства, Катерина напевала какую-то песенку. Уличная печь, сложенная из камней и глины, источала аромат пекущегося теста; в одном из отделений рядом с хлебом и оладьями сидело любимое лакомство Хепсибы — мясной пирог с толстыми аппетитными корочками и начинкой из отборных частей убитого Джимсом индюка. У гумна весело кудахтали курицы- несушки; минувшей ночью с триумфом вылупился из скорлупы целый выводок цыплят, внеся последний штрих в радостное настроение утра. Катерина смотрела на свои поля и чувствовала, что больше ей нечего желать. Она видела, как у самого края поля Анри, погоняя вола, переворачивает жирные пласты чернозема, а невдалеке от него, на вырубке с еще не выкорчеванными пнями, Хепсиба и Джимс работают мотыгой, тяпкой и топором. С отрадой в сердце Катерина смотрела на занятых мирным трудом членов своей семьи, и в груди ее поднималась волна умиротворения и благодати. Сзывая близких к обеду, она уже решила простить брату его прегрешения.
Когда Хепсиба умылся и его румяная физиономия оказалась рядом с лицом сестры, Катерина обвила руками шею брата и поцеловала его в щеку.
— Я очень жалею, что мне пришлось рассердиться на тебя, — сказала она, и свет дневной вновь просиял для Хепсибы.
В тот день на усеянном пнями поле он еще ближе сошелся с Джимсом. Вместе они копали, поддевали, вытаскивали, одерживали небольшие победы над неподатливыми сучьями и корнями, а в передышках разговаривали о множестве вещей, представлявших для младшего из собеседников самый живой интерес. Видя, как напрягаются могучие мускулы Хепсибы и пот катится по его лицу, Джимс ощутил в собственном теле неведомый прежде трепет — работа рядом с дядей казалась ему не просто обыкновенным напряжением сил; что-то пробуждалось в нем самом, и это что-то доставляло ему истинное удовольствие. Хепсиба разговаривал и работал с ним, как с равным — как с мужчиной. Он поведал племяннику о многом таком, о чем тот никогда не слышал, — от политики и собственных похождений до возможностей и соблазнов, ожидающих молодого человека на границе. Иногда голова Джимса не справлялась с обилием сведений, которые он пытался запихнуть в нее. Хепсиба, со своей стороны, открывал в племяннике такие качества, как чувство товарищества и сметливость, отвечавшие его давним заветным желаниям.
Бывало, вечером, закончив работу, Анри бродил с Катериной по расчищенному от леса участку. Они радовались плодам трудов минувшего дня, строили планы на день грядущий и всегда мечтали о том времени, когда ферма Булэнов вырастет вглубь и вширь и будет занимать сто акров земли вместо нынешних тридцати. В их воображении будущие поля, луга, сады и огороды рисовались так явственно и живо, словно уже существовали в действительности. Они часто в подробностях обсуждали все это, и Катерина уже определила место для ограды с воротами и турникетом, отметила деревья, которые ей не хотелось вырубать. В тот вечер, взволнованная и обрадованная приходом Хепсибы, Катерина рассказала брату о своей мечте — огромном яблоневом саде, который раскинется от Большого Леса по всему южному склону, и в числе его будущих обитателей назвала своих любимцев: ньютоновский пепин и макинтош, римскую красавицу и северного разведчика, несколько желтянок, — их можно есть прямо с ветки. Там, где сейчас растет дюжина деревьев, только начавших плодоносить, через несколько лет будет целая сотня, а то и больше, сказала она. Но разбивка сада была не самым срочным и не самым тяжелым делом. Анри напомнил, что прежде надо вырубить и выкорчевать несколько акров леса, расчистить низины и прорыть на них канавы, освободить от пней, осушить и превратить в луг вырубку за каштановой рощей. Поле, где работали Хепсиба и Джимс, было в пять арпанов, или семь с половиной английских акров, и Анри рассчитывал следующей весной выкорчевать на нем все пни и подготовить его под плуг. Он взял за правило каждый год отводить под пахоту по пяти арпанов — таким образом, через десять лет зерновыми у него будет занято более ста акров. Ни Анри, ни Катерина не боялись работы. Когда они предавались мечтам о создании своего маленького мира, лица их сияли радостью и счастьем.
— И тогда во всей Новой Франции не будет уголка красивее нашего! — воскликнула Катерина. — К тому времени Джимс женится и обзаведется ребятишками, которые будут играть в этом раю. А вон там, Хепсиба, где видны высокие дубы и два огромных каштана, мы построим для него дом.
Немного позднее, перед сном, Хепсиба задержался, чтобы выкурить трубку под сводом усыпанного яркими звездами неба. Глубокая тишина казалась еще гуще, еще плотнее от едва уловимых звуков жизни, от мерного дыхания земли, шуршания растущих трав, неумолчно» мелодии ветра, нежно порхающего над безбрежным морем лесных вершин. Он слышал уютное сопение вола в хлеву, журчание воды в ручье. Невдалеке залился прекрасной, волнующей песней одинокий козодой, на границе дальних болот ему ответил еще один. Козодоев Хепсиба любил больше других птиц — как дневных, так и ночных. Их склонность к уединению и трогательная меланхоличность были ему чем-то сродни. В хорошем настроении он часто мастерски подражал их голосам, и птицы отвечали ему. Но в этот вечер он не слышал их призывов, и дух его вряд ли охватило невольное томление от красоты неба, вспыхнувшего серебристым свечением на востоке — там, где луна вот-вот зальет своими лучами Беличью Скалу. Его глаза видели только одно: непроглядный мрак, нависший над Заповедной Долиной; уши напряженно пытались уловить звуки, которые — он был твердо уверен — в один непрекрасный день разнесутся над долиной. Он думал о планах Катерины, о ее грезах, развеять которые у него не хватало сил, о ее вере в счастье, которые ему не удалось омрачить грозными пророчествами. Он чувствовал, что потерпел неудачу, сознавал свое полное бессилие перед тем, что назревало вокруг. Заповедная Долина, вероломная в своей красоте, под улыбающейся маской мира затевающая ужасное, одержала над ним полную победу, и в ее триумфе он ощущал что-то осязаемое и одушевленное.
Хепсиба полагал, что он один, но, повернувшись к дому, увидел Джимса. Даже натренированный слух Хепсибы не уловил его приближения. Несколько мгновений Хепсиба внимательно изучал лицо племянника. Мальчик был красив столь необычной красотой, что это не могло не поразить даже такого неискушенного лесного жителя, как Хепсиба. Он походил не на существо из плоти и крови, а на призрачное видение минувших лет. Только однажды в жизни видел Хепсиба тот лучезарный, вдохновенный свет, каким светилось сейчас лицо Джимса: им светилось лицо Катерины в лишенные тепла и ласки дни после смерти их матери.
Джимс первый нарушил очарование, подойдя ближе к дяде.
Хепсиба показал на разлившееся перед ними море тьмы.
— Ты хорошо знаешь эту долину?
— До озер, куда мы ходили собирать ягоды и охотиться на дичь.
— Не дальше?
— Совсем немного. Охотиться удобнее всего между нашим домом и землями Тонтера, а в долине мы добываем сало для свечей. Там много еды для медведей и в озерах полно рыбы, которую мы кладем в капканы.
— А вам не приходилось видеть какие-нибудь следы, кроме следов оленей, медведей и дикобразов?
— Да, попадались следы мокасин.
Гало вокруг восходящей луны превратилось в пламенеющий шар; он медленно поднимался над Беличьей Скалой. Джимс не отрываясь смотрел на него.
— Завтра я собираюсь прогуляться к озерам, — сказал Хепсиба. — Думаю разведать, что там, за ними. Хочешь пойти со мной?
— Я пойду вон туда, — ответил Джимс, кивая в сторону восходящей луны. — Я хочу увидеть Туанетту и сказать ей, что жалею о вчерашнем случае.
Хепсиба подсыпал в догорающую трубку свежего табака и слегка примял его большим пальцем. Затем искоса посмотрел на Джимса, и в профиле мальчика, при мягком ночном свете похожем на профиль матери, увидел решимость столь же бесстрастную, как и его голос.
— Это решение достойно истинного Адамса, малыш, — похвалил он племянника. — Еще не бывало, чтобы превратности любви или войны заставили хоть одного из Адамсов забыть о манерах, подобающих джентльмену. Извиниться перед Туанеттой — прекрасная, благородная мысль… хоть ты и был прав. Я пойду с тобой, а поход в долину отложу до другого раза.
