— Ты пока не сидишь, а находишься под следствием. Сядешь после суда.
— А может, условно?
— Может, но скорее всего, сядешь. Из тюрьмы в девяноста процентах — путь на зону, и лишь в десяти — всякие там условности и прочее. Я тебе сразу об этом говорю, чтоб ты не мучался. Как говорят японцы, самая страшная пытка надеждой. Поверь, если ты на лучшее надеешься, а получишь срок — это сломать может. А так перетерпишь.
— Да я и так уже сломанный.
— Это только кажется. Но давай по существу, я ведь не успокаивать приехал, а по твоей просьбе, и времени у меня мало.
Васильев замялся, посмотрел в окно.
— А это правда, — спросил он, — что если я милиции помогу, на суде зачтётся?
— Смотря чем поможешь. Если по своему делу — может быть. А остальное — вряд ли, судье это до лампочки.
— А если не по делу, то хоть в камеру другую пересесть можно будет?
— Что, в своей не сладко? Думаешь, в других лучше?
Неожиданно Васильев заплакал.
— Ты что? — удивился Кивинов. Юрка расстегнул рубашку.
— Смотрите, прописку устроили на транзите.
Грудь Васильева представляла собой один огромный синяк.
— Ого, круто, чем это тебя так?
— Кулаком. Двое держали, третий удары отрабатывал, потом менялись. И в камере не лучше. Все старше меня попались. По утрам раком ставят и по шее бьют. Называется «черепашку кормить». Потом шею не повернуть. И весь день мытарят, то носки постирай во рту, то парашу вылижи языком. Не могу больше. Переведите куда-нибудь.
Кивинов достал сигареты. То, что в детских тюрьмах беспредела больше, чем в знаменитых Крестах, он хорошо знал. Малолетки жестоки и завоевать авторитет, в отличие от взрослых, стремятся, в основном, кулаком.
— А на «глазок» поставят, так ещё и от цириков достанется — дубинками по рёбрам. Не будешь в глазок смотреть — в камере изобьют, посмотришь — снаружи отлупят. Помогите, а?
Васильев вытер нос рукавом.
— Чем же я тебе помогу, не я ж тебя стёкла заставлял вынимать?
— Ну, хоть поговорите, чтобы перевели. Я выйду — помогу.
— Извини, Юра, но я тебя что-то не понимаю. Ты что, меня сюда только за этим вызвал? Тебе, конечно, здесь туго, и поговорить с операми я могу, но есть же куча начальников в тюрьме, это их работа за твоим содержанием следить. Ты к ним обращался?
— Чтобы меня вообще убили? Я ещё не совсем чокнутый.
— А что касается твоей помощи потом, то извини, таких обещаний я столько наслушался — уши болят. Дорого яичко в Христов день. Если есть что для нас интересное — выкладывай, а в авансы я не верю.
— А про что рассказать?
— Меня всё интересует, не только стёкла лобовые. Кражи, наркота, угоны, короче, всё, и желательно поконкретнее Юрка вытер слезы.
— Я многого-то и не знаю. Наркотой на Ветеранов торгуют в переходе метро, по карманам бегают на рынке.
— Ну ты молодец! Да наркотой сейчас на всех углах торгуют. Ты бы ещё рассказал, что там колпачки крутят, а то вдруг мы не знаем. Нет, парень, так не пойдёт. Я что, три часа на дорогу потратил, чтобы узнать про наркоту на Ветеранов? Хватит слюни пускать, иди в камеру, честно говоря, мне уже скучновато становится.
— Нет, нет, ну подождите хоть немного, я не хочу в камеру, пожалуйста.
Кивинов снова присел на свой стул.
— Юра, я никогда не поверю, что ты ничего не знаешь. И кажется, я догадываюсь, почему ты меньжуешься. Тебе, конечно, тут плохо, но вытерпеть можно, а вот на воле длинный язык отрезают. После отсидки жизнь-то не кончается, а как тебя там встретят после того, как ты кого-то заложишь, это вопрос. Ну, ты шибко не переживай. Всё, что ты мне расскажешь, я использую так, что на тебя никто никогда и не подумает даже.
— Да плевать мне на это. Мне сейчас здесь выжить надо. У нас уже двое повесились. А когда выйду, разберусь. Но я, правда, пока ничего не знаю.
Кивинов снова встал.
— Стойте! — вдруг заорал Васильев и громко рассмеялся. — Вспомнил, вспомнил! Был случай один.
«Да, круто тут его задавили то плачет, то смеётся. Точно говорит, ему бы сейчас выжить, а на последствия плевать — вломит кого угодно, хоть мать родную, да ещё смеясь. Исправительно-трудовая система. Из любого человека тряпку сделают, не то что из Васильева».
— Ну, давай, послушаем.
— Сейчас, сейчас, когда же это было? Кажется, месяца два назад. Я на рынке возле метро «Проспект Ветеранов» крутился. Сошёлся с командой одной — они в колпачки играли. Свердловские. Приедут в Питер, поработают и в другой город. Потом снова сюда. Многие на игле. А вообще, их человек семь. Там рыжий один такой, Максом звать, вернее Максимом, но все его Максом звали. Я как-то с ним ширево искал, его ломало, он попросил помочь достать за бабки. А у меня были связи кое-какие, помог. Скорефанились, одним словом. Я несколько раз потом для него доставал. Однажды, когда он под дозой был, наплёл мне про каких-то крутых ребят, про гаражи. Они якобы водителей на трассе убивают, а машины продают. Ловят на трассе тачку получше, якобы доехать, потом удавку на шею и каюк. Где-то у них гаражи есть, в которых они номера на двигателе и кузове перебивают, но где, он не говорил.
— Ну, и где этого Макса теперь искать?
— Его сейчас в городе нет, но скоро появится — это точно. Их команда уже два раза сюда наезжала. Где-то на Стачек они хату снимают. Как появятся здесь, вы его вызовите и поговорите.
— Превосходно! Так он и прибежал, да ещё с рассказом о каких-то крутых ребятах. Нет, Юра, так не пойдёт. Мы же договорились — конкретную информацию. А то какой-то Макс знает каких-то бойцов, которые неизвестно где убивают водителей. И после этого ты просишь о помощи. Ты у этого Макса-то не поинтересовался, откуда он их знает? Может, он сам водителей мочит, а?
— Нет, он колпаки крутит. А откуда он ребят знает, я точно не могу сказать, но думаю, что это с адресом связано, где они жили.
— Почему?
— Он заикнулся, что разговор дома был, когда выпивали. А он дома только там мог быть, где снимал.
— На Стачек, говоришь? А про хозяина хаты, естественно, не рассказывал?
— Нет, не помню.
— И что, это всё?
Васильев опустил голову.
— Слушай, давай начистоту. Ты это всё не сочинил?
— Нет, нет, что вы! Вы про них кого угодно на Ветеранов спросите. Они скоро приехать должны.
— Ладно, Юра. С руководством я поговорю, чтобы тебя перевели, но не знаю, будет ли толк. Если сразу себя правильно не поставил — всё, труба. В тюрьмах такие телефоны — лучше «Панасоника» будут. Ты ещё до камеры не дойдёшь, а там всё про тебя знать будут — кто такой и что из себя представляет. Письмо матери напишешь? Я передам.
— Не буду. Сука, ни одной передачки нет, всё пропивает. Что я ей напишу?
— Как хочешь. В таком случае пока. Ни пуха тебе.
— До свиданья. Не забудьте попросить насчёт камеры.
