— Сан Саныч?
— Да?
— Ты на какие напился?
— Юра, что за мерзкие намеки? Я понятия знаю. Своих кентов никогда не кидал.
Преображенский отворачивается и мрачно смотрит вниз.
— Извини, держи долю.
Я протягиваю подельнику «паркер».
— Толкнешь тонн за сто минимум. Смотри не лоханись. Это не надо? С усами.
— Стар я для такой ерунды. Себе оставь.
— Стар? Жаль ты себя со стороны не видел сегодня возле фирмы «Фаворит». Я в армии так не бегал. А как ты его папкой?! Прямо по башке. Ван Дамм, в натуре! У него аж заклинило!
Мы начинаем смеяться, упав на деревянную парковую скамейку. Немного успокоившись, Сан Саныч вдруг резко спрашивает:
— Слышь, Юрок, если б меня хапнули, ты бы меня точно отмазал? Тут ведь трудно отмазать.
Я смотрю Сан Санычу в глаза и замечаю пронзительную боль:
— Я понятия знаю. Своих кентов никогда не кидал.
Сегодня на заявках сидит Щеглов. Он опер грамотный, поэтому зарегистрированных заявлений о преступлениях на стол начальника не ляжет. Кроме, конечно, тех, каким можно отказать по закону, всякой там мелочевки, и тех, что реально раскроются. Остальные преступления будут раскрываться по-тихому, без регистрации. Валька никогда не кичится своей «грамотностью» и занимается укрывательством заявлений и отшиванием потерпевших вовсе не потому, что такой бессердечный, аморальный человек. И не потому, что ему не жаль людей. Просто он сам поставлен в раковые условия. Как и все остальные оперы.
Министерству нужны высокие цифры. Не обеспечиваешь их высоту — будь любезен на выход. Обеспечить же их можно двумя способами — либо все подряд раскрывать, что просто нереально, либо не регистрировать. Говоря попросту — «жать заявления». Жать — удовольствие тоже ниже среднего, любая проверка может найти «зажатые» материалы, и опер рискует попасть туда, куда сам отправляет других.
На нары. За укрывательство. Лезвие бритвы. Танцы на льду.
Тем не менее второй вариант преобладает, хотя и связан с риском. Он более приемлем в борьбе за хорошую статистику. Кто не рискует, тот не опер.
Лично я пришел с твердой уверенностью, что никогда ничего жать не буду и никакой начальник не заставит меня укрыть преступление. Самое смешное, что, действительно, впрямую ни один шеф не дает никому указаний прятать. Но уже через неделю, вдохнув оперативной атмосферы, я понял, что жать придется. Рано или поздно. Нож гильотины начал медленный подъем. Когда он упадет? А, лучше не загадывать.
Быть плохим опером не хочется, сидеть, в общем, тоже…
Сейчас у Вальки не потерпевший. Я спрашиваю разрешения поприсутствовать и, получив таковое, сажусь на свободный стул. Перед Валькой. мужичок лет сорока с козлиной бородкой, полуспившимся лицом и узкими лисьими глазами. Одежда указывает на низшее сословие, запах — на подвально-чердачное существование, наколка — на прежнюю судимость.
— Вот, Юра, полюбуйся. Товарищ Шмыльников, ранее судимый за кражи, тунеядец и бездельник, сегодня ночью забрался в детский садик, откуда утащил фен, два куска мяса и несколько простыней, но был пойман на выходе вневедомственной охраной. Пытался скрыться, но помешал гололед.
— Провокация!!! — Шмыльников вскочил со стула и задрал кверху козлиную голову.
— Чего-чего?
— Да, я не отрицаю, что проник в детский садик! Но проникновение носило чисто политический характер! Я хотел привлечь внимание прогрессивной общественности к нуждам обездоленных детей! Я указывал на их бедственное положение и полное безразличие государства! Сволочи!
— Кто сволочи-то? Дети?
— Те, кто ездит на «фордах» и «мерседесах», в то время как бедные дети голодают и холодают! Не, холодеют!
— А мясо? Фен?
— Полная провокация! Мне и раньше пытались подсунуть наркотики, оружие, чужие вещи. И только сегодня им это удалось!
— Кто ж пытался?
— Те, кому не нравится моя правда! Власть предержащие! Те, что довели Россию до нищеты и развала! И они в сговоре с мафией ухитрились все же сделать свое черное дело в отношении меня! Вот кого надо сажать, а не честных людей, негодующих и протестующих! Я требую! Требую!!!
Козлиная голова задралась еще выше, а сжатый кулак ударил в грудь.
Валька безразлично рассматривал говорящий памятник и пощелкивал пальцами.
— Придет время, и вы за все ответите! — продолжал «памятник». — За голодных детей, за невинных страдальцев, затравленных органами и мафией! За нищих на улицах и разрушенные колхозы! Потом за это, как его, плю… плю… в общем, за голых американских баб в ларьках! А сейчас я, как представитель духовной оппозиции, требую иммунитета и неприкосновенности!
Валька зевнул. Не выспался.
— Ну ладно, кончил верещать? На зоне агитировать будешь. — Рука выдернула ящик стола, в котором покоились граненый стакан и короткая дубинка. Извлечено было второе.
«Памятник» резко сел.
— Это чего? Вы будете меня бить?
— Конечно, будем. А что ж тебе, место в парламенте дать? Или пенсию депутатскую? Нефиг воровать. Мы ж сатрапы, купленные мафией. Тебе куда удобнее — по брюху или по хребту? А то загнешься еще, оппозиция.
— Это произвол, я буду жа… Мы в демократическом обществе, это вам не комму… Э, э, погодите, погодите…
Валька поднялся и виртуозно крутанул дубинку между пальцами.
— Ты не ссы, Шмыльников, я профи, никаких следов не останется.
Шмыльников замахал руками:
— Погодите, погодите, может, договоримся? Хотите, я вам еще двоих сдам, кто по садикам лазает? А вы меня отмажете…
Валька схватил Шмыльникова за шиворот и потащил из кабинета. Через минуту он вернулся и зло бросил дубинку в стол.
— Ты ему врезал, Валь?
— Еще об это говно дубинку марать! Сам свое получит когда-нибудь.
Дверь отворилась от резкого удара. В проеме, метя отделенческий линолеум полами распахнутой шубы, возник не кто иной, как господин Блюминг с отметиной возмущения на лице. Он прошел к стулу, на котором только что сидел Шмыльников, плюхнулся и, ударив кулаком по Валькиному столу, выдохнул:
— Бардак!
Потом, увидев меня, ткнул пальцем:
— Вот! Вот! Вместо того чтобы ворюг ловить, вы на порядочных людях выезжаете! Идиотизм!
— Здороваться надо, товарищ, — опять безразлично перебил Блюминга Щеглов.
— Да, здравствуйте.
— В чем дело-то, собственно?
— Меня обокрали!
— Правда? Ну, слушаю.
— В двенадцать я вышел из офиса, чтобы ехать по делам, но заметил, что заднее колесо спустило, начал менять его на запасное…
«Врешь, однако, — подумал я, — менял не ты, а охранник».
— А какая-то сволочь вытащила из салона мою папку и удрала! Самое-то обидное, что я его чуть не догнал! Гололед помешал. Да и крепкий, стервец, оказался. Каратист наверняка. Я его за капюшон-то
