Порою нестерпимо хочется...

быстро, но ровно, как автомат, останавливаясь лишь для того, чтобы заправить пилу или сунуть в угол рта новую сигарету, когда чувствовал, что предыдущая догорает уже у самых губ, — доставал пачку из кармана фуфайки, вытряхивал сигарету, вынимал ее губами, держа старый окурок в грязных перчатках, и прикуривал от него. Эти паузы были короткими и следовали через большие промежутки времени, и каждый раз он чуть ли не с радостью возвращался в ритм изнуряющего труда, который позволял не думать, просто делать дело, ни о чем не беспокоясь, — мне нравится думать, что кто-то велел мне это сделать, как это когда-то бывало. Спокойный и простой. Труд. (И мне наплевать, где этот щенок, я даже ни разу о нем не вспомнил…) На Джо Бене лежит вся возня с домкратами: он носится от одного бревна к другому — тут немножко подвернуть, здесь немножко поднажать, и — оп-па! — оно с грохотом несется вниз! О'кей — вынимаем рычаг, переносим, закручиваем снова — и все по новой. А-а-а-а, следующее, какое здоровое… И с ревом каждого бревна, падающего в реку, он чувствует, как в нем растет уверенность и радостная сила укрепляет мышцы. Вера может смести горы в океан и еще кучу всякого… И снова вперед, вприпрыжку, бегом, бескрылая птица, облаченная в скрепленные грязью кожу и алюминий, с приемником, голосящим на груди:

Доверься Иисусу, доверься Иисусу

И избавишься от всех тревог…

И наконец, приладившись друг к другу, они все трое соединяются, превращаясь в единое целое, как это бывает с джазовыми музыкантами, сливающимися в какой-то момент воедино, или с баскетбольной командой, когда в последнюю минуту матча она начинает играть уже за пределами своих сил, пытаясь обыграть противника… и выигрывает, потому что все — пасы, дриблинг, вся игра становится вдруг идеальной, абсолютно точной, словно литой. И когда это происходит, все это сразу чувствуют… что эта команда в данный момент лучшая в мире, и не важно, играет она в баскетбол, делает музыку или рубит деревья! Но для того чтобы люди превратились в такую команду, они должны быть идеально подогнаны друг к другу, чтобы каждый выступ нашел свой паз, чтобы все части этого единого целого были безжалостно подчинены лишь одному — победе, только тогда они смогут достигнуть совершенства и подняться еще выше.

Джо ощущает это единение. И старик Генри. Что до Хэнка, то он, глядя на работу своей команды, видит лишь, как она красива, и испытывает пьянящую радость от того, что является ее частью. Он словно не замечает выматывающей безжалостности этой гонки. Не видит, что они приближаются к той грани, за которой следует неизбежный срыв, — как у машины, развившей слишком большую скорость, двигатель вырывается за допустимую мощность и взрывается. Но деревья продолжают падать, а в промежутках между их грохотом звучит приемник:

Доверься Иисусу, доверься Иисусу!

Нет таких, кому Он не помог.

Запотевшая стеклянная дверь в «Морском бризе» распахивается, и в кафе входит мокрый от дождя прыщавый Адонис. С довольно красноречивым видом он подходит к стойке, не спуская глаз с шоколада трехнедельной давности, стопка которого лежит у кассы, и замирает, прикидывая — во что это ему обойдется: в худшем случае — два месяца за мелкую кражу плюс еще несколько прыщей.

— Миссис Карлсон… я собираюсь вверх по реке навестить Лили, буду проезжать Монтгомери, если вы хотите повидать свою маму. — Один глаз — на засохший шоколад, другой — на еще более засушенную официантку.

— Нет, Ларкин, не сейчас; спасибо за предложение.

— Ну как хотите. — Цап! — Заеду попозже. Он поворачивается, и мы встречаемся глазами, слегка улыбаясь друг другу, словно делясь своими тайными прегрешениями. Он поспешно направляется к своей машине, дойдя до которой некоторое время стоит в нерешительности, вероятно обдумывая степень моей лояльности и прикидывая — не вернуться ли обратно и не заплатить ли за украденное, пока я не стукнул. А тем бременем деревья в лесу все падают и падают, и дождь рассекает небо… пока я сижу в кафе, размышляя о своей законопослушности и о том, зачем мне потребовалось заниматься самообманом и внушать себе, что я жду своего давным-давно исчезнувшего отца… А в это время в лесу старина Генри, согнувшись над бревном, ловко устанавливает домкрат, упирая его в обрубок пня: точно так же, черт побери, как я это делал всегда, может, я стал не таким уж проворным…

И почему бы мне не встать и не попросить этого прыщавого вора подбросить меня? Почему бы нет? Он едет в Монтгомери, как раз мимо нашего дома; он будет только рад услужить мне, учитывая, что я был свидетелем его воровства! Джо Бен несется вниз, перепрыгивая через папоротники, — не успевает дерево упасть, как он уже вкручивает домкрат, — а чего ждать, если ты уверен, потому что, если ты уверен, то можешь считать, что ты у Христа за теплой пазухой… И тогда я слезаю с высокой табуретки, обитой дерматином, выуживаю из кармана пригоршню мелочи, чтобы расплатиться, и направляюсь к двери — надо спешить, пока моя решительность не остыла…

Как только ствол начинает трещать, Хэнк стремительно выдергивает пилу из его огромного замшелого тела, отходит в сторону и смотрит, как вершина над ним начинает клониться, гнуться — быстрее-быстрее, — и вдруг со свистом, увлекая за собой потоки дождя, — как я люблю смотреть на это простое и ясное дело! — ба-бах! «Что может быть лучше?..» — думаю я, направляясь к двери. «Вив, я еду!» — «А?» — откликается Вив, но это всего лишь собаки, сбежавшиеся к крыльцу в ожидании обеда. Она отставляет в сторону метлу и приглаживает волосы. Ли выходит из кафе и поднимает воротник. Прыщавый юнец при его приближении впадает в панику, нажимает на стартер и скрывается из виду. Хэнк выключает пилу, чтобы подзаправить ее, закуривает новую сигарету и снова заводит слабенький двигатель в четверть лошадиной силы. Старина Генри возится со своей табакеркой — руки замерзли и слушаются с трудом. Джо падает, сдергивает с головы капюшон и выключает музыку. Мертвая тишина как пробка выстреливает в мокрое небо. И, почувствовав зту гнетущую паузу, все замирают, но тут же забывают о ней, готовясь снова взяться за дело. Ли ступает по гравию, направляясь к востоку. Вив кормит гончих, Хэнк пускает пилу. Генри вдыхает свою порцию табака, чихает и отплевывается. Джо Бен снова включает приемник, уверенный, что падение пошло ему только на пользу.

Ты идешь сквозь будни без тревог;

Потому что путь свой выбрать смог.

Затишье кончилось, и лес снова наполняется звуками.

Словно кто-то глубоко вздохнул — и с реки налетел ветер с дождем, пригибая к земле папоротник и чернику; «ты идешь по жизни без тревог», и Хэнк чувствует, как все вокруг него набухает этим ветром, пропитывается им; он рывками вытаскивает из ствола пилу, отряхивает хвою, смотрит вверх и хмурится, хотя он еще ничего не слышит. Бешено трепещет вспоротая кора на соседнем дереве, а когда он оборачивается, то успевает заметить лишь сверкающий желто-белый оскал и заросшие мхом губы — взбесившееся дерево выбивает у него из рук пилу, вминая в землю визжащую от ужаса машину, которая пытается вырваться из объятий мстительного леса, домкрат вываливается из рук Генри — черт! — весь в грязи и сосновых иглах, фонтаном брызнувших из-под упавшего ствола. «Проклятие! Ни черта не вижу! Но я еще успею вниз». Из-за папоротниковой завесы до Джо Бена долетает металлический вой, но если ты уверен… — Хэнк бросил свое бревно и бежит ко мне, прямо ко мне, и я не волнуюсь, я спокоен, как во сне с восьми вечера до пяти утра, когда не думаешь ни о чем или, я бы скорее сказал, не делаешь ничего, не видишь этого бревна, которое вдруг вырывает из рук Генри массивный домкрат, — Боже мой, черт побери, Господи, Господи, помоги старому черномазому справиться с ним, дай ему сил удержать домкрат! — на какое-то мгновение Генри подшвыривает в воздух, и он исчезает под рычащим бревном, которое, подмяв его под себя, стремглав устремляется вниз, сволочь, словно оно хочет снова подняться и ошалело ищет свой пень! Изловчившись, оно въезжает по плечу Хэнку, и тот летит кувырком. Дерево словно озверело — сплющивает руку старине Генри, отшвыривает меня и устремляется вниз вслед за моим криком: «Джо! Джоби!» — он последний из нас. Джо Бен раздвигает заросли папоротника и видит, как на него несется белый оскал сруба, — все ближе, ближе, быстрее и быстрее, разбрызгивая грязь — бац! — он отскакивает назад, и бревно увлекает его вниз — он даже не успевает испугаться или удивиться — он ничего не