– Странный ты человек, Блинов, – сказал Базилевич осторожно. – Чего ты меня испугать пытаешься? Я же не на тебя работаю, мы же с тобой коллеги…
– Коллеги? – удивился Блинов. – Да ну? Ты у нас кто? Депутат Рады? Глава фракции? Руководитель комитета? Тоша! Это там, в Киеве, мои коллеги. Я с ними что-то пилю, что-то делю, а с тобой мне пилить нечего. Я тебе плачу, а те, кому я плачу, мне не коллеги, друже! Они на меня работают. Ты у нас политический эмигрант без средств к существованию. Любитель дорогих женщин, крутых тачек и шикарных казино. Ты посредник на проценте, Тоша, а в качестве доплаты я тебе в родной стране имидж поднимаю на должную высоту. Борец с режимом, блядь!
Блинчик хохотнул.
– На сколько времени, Антон Тарасович, тебе хватит комиссионных от этой сделки? На месяц? На два? На полгода? У тебя больше двух миллионов долгов, если не плюсовать к ним долги казино. Ты все еще надеешься отыграться?
Базилевич молчал. Виски у него стали мокрыми, рука со стаканом дрожала, но Блинов этого не замечал.
– Ты мне не коллега. Ты мой сотрудник. Если я хочу тебя пугать – я тебя пугаю. Если хочу тебя поиметь – я тебя имею. А ты подмахиваешь и делаешь вид, что доволен, ясно? Потому что я плачу тебе деньги. Оплачиваю тебе квартиру, машину, жратву, твой е…ный сотовый, который обходится мне в целое состояние, потому что ты пиз…шь по нему целыми днями. Твоих проституток тоже я оплачиваю, и, что особенно пикантно, счета за них я оплачиваю вместе со счетами твоей жены, которая пасется в самых дорогих магазинах!
Базилевич внезапно оскалился, словно загнанная в угол шавка, и Сергеев невольно подумал, что Блинов играет с огнем. Никого и никогда не надо загонять в угол, если нет четкой цели после того – убить.
Когда-то, очень давно, такую ошибку допустил гнилозубый Чичо. Блинов, конечно, не Чичо, а Базилевич не Сергеев и не Сашка Кручинин, но то, что партийный лидер и по совместительству друг детства играет с огнем, было очевидно.
Чичо такая ошибка стоила жизни.
Сергеев вспомнил, как они с Кручининым под грохот автоматных очередей и хлесткие щелчки карабинов, ну точно, как Фидель после провального штурма казарм Монкадо, «уходили» из старого особняка на краю Гаваны, где миляга Рауль устроил для них персональную тюрьму.
Всего Сергеев провел в заключении семь месяцев. Их только три первых дня держали в подвале офиса контрразведки, на четвертый перевели в лагерь для политических заключенных в ста с лишним километрах от Гаваны – в отдельный барак номер два, еще называемый «расстрельным». Там содержались кубинские инакомыслящие, настоящие и подложные американские шпионы и десятка два настоящих уголовников, чтобы держать обитателей барака в страхе и повиновении. Все это время их сопровождал Чичо – их персональный палач, Божье наказание.
Потом, когда по поводу дела Рауля поднялся крик в мировой прессе, их, от греха подальше, еще не догадываясь, что шум по дипломатическим каналам никто поднимать не будет, перевезли на окраину, в дом с колоннами и мраморными статуями по фронтону – старую гасиенду «Мариа».
На глаз ей было лет двести, а может, и больше. И сад вокруг нее оказался очень стар – заросший, превратившийся из парка в кусок джунглей, полный разной живности – от птиц размером с крупную муху до многоножек размером с ладонь.
Скорее всего, заброшено имение было после свержения Батисты, простояло пустующим несколько лет и уже потом было приспособлено под нужды кубинской контрразведки.
Ко времени переезда из лагеря стало понятно, что живыми из застенков они выберутся вряд ли. Их держали в подвале гасиенды – сводчатом, со стенами, выложенными крупным кирпичом с грубыми потеками известкового раствора, и земляным полом, – скрутив старыми электрическими проводами, словно окорока перед копчением.
Вся живность из сада лезла в подвал через зарешеченные окна под потолком, и Сергеев покрывался нервной сыпью при виде ползающих вокруг сколопендр, пауков и прочей нечисти. Кручинин, которому Чичо прижег гениталии электротоком так, что от сырости у него начала гнить рана на мошонке, стонал и грыз губу, страдая от бессильной злобы и ноющей, как больной зуб, боли в паху.
Если первые три дня их допрашивали по двадцать часов в сутки – пока Чичо не уставал орудовать контактами аккумуляторной батареи и своей любимой киянкой, в лагере – минимум три раза в неделю, часов по десять-двенадцать, то после перевода на гасиенду создалось впечатление, что их просто бросили умирать в сочащийся сыростью и запахом плесени подвал.
Сергеев вообще не мог понять, зачем их допрашивают: узнать от них, собственно говоря, было нечего. Никаких секретов они не знали и с самого первого дня пребывания на Кубе работали по приглашению старшего Кастро. Фидель, приглашая иностранных советников на расследование дела о транзите наркотиков, явно хотел обелить себя перед московскими союзниками. Тогда он еще не понял, что никаких союзников уже нет и буквально через несколько месяцев он останется один на один со своими проблемами. Без средств на поддержание режима и покупку оружия, без хлеба, неспособный прокормить свой народ и к тому же уличенный перед всем миром в организации наркотраффика через остров Свободы в ненавидимую им империалистическую Америку. За деньги.
И черт дернул их так активно включиться в расследование! Ведь ясно было, что этому бородатому авантюристу верить нельзя! Но Родина сказала – надо! Родина сказала: «Вы поступаете в распоряжение нашего кубинского товарища! Отныне вы бойцы кубинской революции и ваша задача – выполнить то, для чего вы туда посланы: защитить кубинских товарищей от злобных наветов!»
У Родины дергалась правая щека. Ее волосы были редки и жирноваты и плохо прикрывали лысину. Один глаз Родины был постоянно полуприкрыт коричневатым, морщинистым веком. Родину звали – генерал Еремеев.
Старая гвардия, сослуживец деда, один из последних могикан – беспощадный, как крестоносец, боец Империи, умерший почти одновременно с ней. Но пока он был жив, именно по мановению его морщинистой руки со сведенными ранним артритом пальцами, в схватку на всей территории планеты вступали бойцы невидимого фронта.
Защитить кубинских товарищей не вышло. Вышло диаметрально противоположное – разоблачение. Ловушка, которую Сергеев с Кручининым тщательно готовили, захлопнулась, только оказались в ней они сами. И ребят молодых погубили. Сколько их было в группе? Четверо сначала. Уже потом прикомандировали Хорхе. Никто не видел, когда их убивали, но только Хорхе свидетельствовал на суде над героями-барбудос и свидетельствовал так, как надо было Раулю и его брату. Остальные на суде не присутствовали. Сомнений в их судьбе быть не могло. Нигде в мире с такими свидетелями не церемонятся.
В тот день Чичо появился в подвале к вечеру. Пьяный, потный, вонючий и удивительно веселый. Сергеев с Кручининым валялись в грязи почти сутки, не имея даже возможности сходить в туалет.
С утра кто-то ходил на первом этаже: скрипели доски, сыпались труха и насекомые с потолочных балок. Потом шаги стихли. На крики никто не отзывался весь день и, когда мулат появился на пороге, мочевые пузыри Сергеева и Саши Кручинина уже почти лопались.
Чичо поставил на пол большую брезентовую сумку, сел на колченогий, древний табурет и улыбнулся, обнажив гнилые, темные от никотина зубы. Сергеев твердо знал, что лежит в сумке. Аккумулятор. Киянка. Самодельный нож с рукоятью, замотанной тканевой изолентой. Шило с деревянной ручкой. Плоскогубцы. Два скальпеля. Провода с ржавыми клеммами. Переносные слесарные тиски. Он знал все предметы наперечет. Набор юного палача, который Чичо таскал с собой, как ребенок любимую игрушку. Он был большой затейник, этот Чичо, наделенный от природы фантазией изощренного садиста. Он любил свою работу.
Но в тот день Чичо допустил ошибку. Он не учел, что человека нельзя так унижать. Когда Кручинин попросил, чтобы им разрешили сходить в туалет, Чичо только покачал головой.
– Ссы в штаны, мучачо! – сказал он и весело подмигнул Саше через плечо.
Он крепил тиски к краю старого стола, крепко сбитого из темных, как кофе, досок.
– Ссы, не стесняйся! Все равно сдохнешь!
– Не будь тварью, Чичо, – Сергеев знал, что просит зря, но не поддержать Кручинина не мог. – Какая тебе разница?
– Мне никакой. И тебе никакой. Но мне приятно, что вы, два чистеньких, беленьких мучачо, умрете обоссанными и вонючими. Я хочу сделать так, чтобы вы сдохли в муках, а я накормил вас вашим собственным дерьмом. Ёб…е гринго!
– Ты что-то спутал, Чичо, – сказал Сергеев. – Мы не гринго. Ты же об этом знаешь…
– Ты гринго, Мигелито, – возразил мулат и водрузил на стол батарею, – и твой друг – гринго. Вас прислали сюда, чтобы оклеветать Рауля. Прислали, чтобы обмануть Фиделя. Но не удалось. Вам никогда ничего не удавалось сделать с Фиделем. Так что ссыте в штаны, такие как вы не должны умирать, как мужчины. Они должны умирать в моче и дерьме, как и жили.
Он начал неторопливо распутывать провода. Сам процесс доставлял ему удовольствие.
Не торопясь распрямить смотанный в кольцо провод, закрепить его на клемме аккумулятора. Размотать второй. Закрепить и его. Проверить искру, коснувшись коротко зажимами, похожими на пасть крокодила друг о друга. Положить «крокодилы» на стол, раскурить изжеванный огрызок самодельной сигары и лишь потом медленно повернуться к Кручинину, которого он так любил пытать электротоком…
Кручинин был брезглив. По-настоящему брезглив и чрезвычайно чистоплотен. Сложно представить, как такого человека не отсеяли психологи на стадии отбора и еще и направили работать в тропики, где само понятие чистоплотности имеет совершенно другой оттенок. Но именно эта ошибка психологов спасла им двоим жизнь.
Последние сутки Саша был на грани сумасшествия, хотя внешние проявления отсутствовали, потому что только сумасшедший мог сделать то, что Кручинин сделал. Это даже не было шансом – чистой воды безумие, но он в тот момент не мог оценить вероятность успеха. Чичо перегнул палку.
Кручинин слишком хорошо представил себе, что будет дальше. Он был готов к смерти – они все были готовы к смерти, их, в конце концов, учили этому. Он был готов умереть как герой. Но он не готов был умереть, барахтаясь в собственных испражнениях. И когда Чичо нагнулся к нему, чтобы начать пытку, Саша оскалился, точно как Базилевич на Блинова, и, движением, противоречащим всем законам физики и анатомии человека, словно лишенная костей змея, бросился к нему навстречу и вцепился зубами в шею мулата, туда, где под кожей билась сонная артерия.
Сергеев услышал хруст – это осколки зубов (а Кручинину в первые же дни Чичо выбил два зуба справа) пронзали дубленную жарким тропическим солнцем нечистую кожу. Мулат не закричал – он с клокотанием завыл: такой звук может издать закипающий чайник с прыгающей под напором пара крышкой. Он неожиданности и боли он потерял равновесие и рухнул под тяжестью тела Кручинина, замкнув провода. Искра короткого замыкания затрещала там, где тела соприкасались друг с другом – сырость подвала мгновенно смешалась с запахом паленого волоса и горящей плоти. На густую, как сахарная пудра, пыль жирно легли черные разводы брызнувшей крови.
Рефлексы Сергеева сработали раньше, чем он начал понимать, что происходит: мышцы швырнули его по направлению к сплетавшимся, словно в порыве извращенной страсти, мужским телам, и он пополз к ним, напоминая со стороны громадного тутового шелкопряда.
Чичо бил о землю своими ножищами, одетыми в армейские башмаки, и старался приподняться, упираясь руками, по корпусу его пробегала дрожь от электрического тока – аккумулятор, стоящий на столе, начал дымиться. Кручинин – безрукий и безногий спеленатый сверток – вгрызался ему в шею с жутким,
