Метроном.
Все быстрее и быстрее. Опять крыльями летучей мыши взметнулся плащ. Под ним девчонка была голой, живот и налившиеся груди выпачканы чем-то красным. В таком же алом пятне совершенно скрылся рот – белые зубы на этом фоне смотрелись зловеще.
Макс дышал синхронно с ней. Его сердце билось в такт. Он начал терять нить мысли.
ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА КА-ПИ-ЩА!
И снова!
ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА КА-ПИ-ЩА!
Макс почувствовал, что начинает пританцовывать в ритме этого гудящего напева. Его уже не интересовала судьба Галки, корчащейся на полу. Да и своя собственная тоже. Главным сейчас был этот варварский, размеренный напев, эти низкие, почти органные звуки, которые издавало это хрупкое, детское… Детское? Она была очень худенькой и хрупкой, но назвать ее ребенком не смог бы никто. Оформившаяся девочка-подросток, молодая девушка, но не ребенок.
И еще запах… Макс отдавал себе отчет, что на этом расстоянии он не уловил бы и вони скунса, но его обоняние посылало в мозг сигнал – это был ненаучный факт, но так и было.
Даже с этого расстояния Пирогов, любивший за свою жизнь немалое количество разных женщин, безошибочно уловил своими заросшими седыми волосами крупными ноздрями едкий и пряный запах разгоряченной, течной суки. Ведомый этим запахом, как по нитке, Макс сделал несколько шагов вперед и, зацепившись о ржавую проволоку, рухнул, едва успев отвернуть голову от колонны.
– Будешь смеяться, Сергеев, именно это и спасло мне жизнь! Не упади я тогда, не приложись мордой о пол, да так, что искры из глаз полетели, – танцевал бы я в том кругу, как миленький!
– А дальше что? – спросил Михаил, разглядывая расцвеченную всеми цветами радуги физиономию Пирогова. – Она тебя приложила?
– Вот это? – спросил Макс, осторожно пробуя «мошонку» под глазом.
– Да.
– Это она.
– А остальное? Тоже она?
– Ну, положим, били-то меня все. И били насмерть…
– Я уже догадался…
– То, что не забили, как телка на бойне, – это Господу спасибо!
– И мне… – добавила Татьяна.
– И тебе, – легко согласился Пирогов и, покосившись на Сергеева, осторожно погладил Татьяну по руке. В глазах его была нежность.
– Я услышала крики и выстрелы, – сказала Татьяна. – Случайно услышала.
– Ты стрелял? – спросил Сергеев.
– И я тоже.
– Не переживай ты так, – теперь уже она погладила Макса по седой голове, – выбора-то у тебя не было вовсе. Прирезали бы.
– Это были не люди, – сказал Пирогов, глядя Сергееву в глаза. – Это были нелюди. Ты же знаешь, как я люблю детей? Я же с ними возился с первого дня, как мы собрались. Я же некоторых лично из развалин вынес. Отпаивал, откармливал, колыбельные им пел. Жратву на спине им пер за тридевять земель. А они… Они меня зубами грызли. Они по ее слову, жесту, по ее приказу меня готовы были на ленты распустить. На шнурки. На ниточки.
– Сколько сбежало? – Сергеев перебил Макса, потому что его надо было перебить. Старика уже трясло, как с похмелья.
– Двое, – ответила Татьяна. – Остальные в состоянии… Ну, не знаю… Оцепенения, что ли? Вроде спят, а вроде и не спят…
– Ее ты застрелил?
Макс вскинул на него покрасневшие, как от бессонницы, глаза.
– Да нет… Живая она!
– Живая? – переспросил Сергеев.
Это была удача. Несомненно, удача. На такое Михаил и не рассчитывал.
– И где же это сокровище?
– Заперли в мастерских. В подвале. Это тут рядом, – Татьяна потрогала повязку на предплечье Макса и, кажется, осталась довольна. – Могу показать. Если хотите, конечно…
– Обязательно, – сказал Сергеев, вставая.
– Ты осторожнее, – предупредил Пирогов. – Мы ее вчетвером крутили-крутили, так она еще двоим ребра поломала.
– И одному руку, – бесстрастно добавила Татьяна.
– Да уж я как-нибудь, – он поправил на плече автомат. – Но за предупреждение спасибо! Куда идти-то?
– Тут недалеко.
– Сергеев, – сказал ему вслед Макс, – и еще… Не слушай ее.
Он еще раз потрогал набрякший под глазом мешочек.
– То, что она в морду может дать, – это полбеды. А вот говорить с ней действительно опасно.
– Не волнуйся, Макс, – Михаил еще раз посмотрел на Пирогова, бледного, раненого и измученного, и понял, что Максу по-настоящему страшно.
– Я справлюсь. Но за предупреждение спасибо, – повторил он.
Глава 3
В подвале пахло сыростью больше, чем на первом этаже. К запаху влажного бетона и штукатурки примешивались еще специфический запашок плесени, сладковатая вонь подгнивающей органики и отдаленный запах испражнений. Напитанный влагой бетон лестничных пролетов крошился под ногами.
«Еще несколько лет, – подумал Сергеев, спускаясь вниз, – и находиться в помещениях станет опасно». Строили на века. Но, для того чтобы дом жил, пусть не век, пусть лет сорок-пятьдесят, в доме должны быть люди. Без них, без смысла существования, здание начинает превращаться в развалины. Эти дома ранены Волной и ранены смертельно. Им осталось недолго.
Он потрогал пальцами серую стену, по которой, как слезы, скатывались крупные прозрачные капли воды. Они покрывали бетон, словно пот, выступающий из пор на человеческом теле.
Внизу, у массивных дверей, когда-то ведших в бомбоубежище, сидел Локоть – полный, одутловатый мужик лет сорока с круглыми, как пятаки, глазами. Он сидел на корточках, положив помповый «ремингтон» на культю левой руки, из-за которой и получил свое прозвище, и жевал длинную щепку редкими, желтыми, как старая слоновая кость, зубами.
– Привет, – сказал Сергеев.
Он Локтя недолюбливал. Причины тому были чисто внутренние, скорее интуитивные, чем фактические. Ну, был Локоть в жизни прошлой ментовской шишкой? Ну, рассказывали о нем разное – это же прошлая жизнь была, не эта. Та кончилась давно, канула во тьму. А в новой жизни Локоть вроде бы был мужик ничего. Правильный, воинственный, смелый. Из-за смелости его руку-то и отстрелили. Из обреза такого же помповика, в упор. Так, что и пришивать стало нечего. За что ж его не любить? Как-то и непонятно…
Но нелюбовь – вещь тонкая, объясняемая с трудом. Да и что тут объяснять? И к чему? Дороги у Сергеева и Локтя были разные, виделись они редко, и крестников общих, видит Бог, не намечалось.
Но все равно, увидев присевшего у двери на собственные пятки Локтя, Михаил подобрался, чтобы не сказать – напрягся.
– Привет, – ответил Локоть, не поднимаясь. – В гости, что ли?
– Угадал, – буркнул Сергеев.
– Не бздишь? – на физиономии Локтя, широкой и откормленной, покрытой редкими бледными веснушками, появилась злорадная улыбка. – Она тут выла, как волчица. Макс рассказывал?
Сергеев кивнул, осматриваясь.
– Ее когда вязали – чуть не убили. Пока по башке прикладом не дали, всех калечила. Малая, а сильная. Тебе открывать?
– Угадал.
– Ей там рот заклеили, чтобы не напела охране чего не того. Ты не отлепляй пластырь-то!
– Что я с ней, на языке жестов буду разговаривать? Чего я туда, по-твоему, лезу? На экскурсию?
– Ты, Сергеев, мужик смелый, – осклабился Локоть, – но дурной. Пристрелили б вы ее. Спокойней было бы всем. Ты просто не слышал, как она воет! Ты так не загудишь, даже если тебе яйца резать будут! Нелюдь она!
– Не умничай, – сказал Сергеев, – открывай.
– Ну, смотри, – прокряхтел Локоть, вставая, – не говори, что тебя не предупреждали.
Он поставил ружье к стене и единственной своей рукой повернул колесо многорычажного замка. Внутри массивной металлической двери что-то щелкнуло и зашелестело. Стержни ригелей проскользнули по масляной пленке и легли в пазы, провернулись жирно умащенные солидолом массивные дверные петли.
– Давай, камикадзе… – с улыбочкой произнес Локоть, снова беря в руку ружьё. – Дуй. Выпытывай. Самый умный он у нас. И поумнее были. Керосинка слева. Спички есть?
В бывшем бомбоубежище было темно и очень холодно. Где-то далеко впереди звонко падали на пол водяные капли – ритмично, как отметил про себя Сергеев, по одной в секунду.
Локоть держал дверь открытой, пока Михаил не нашел самодельную керосинку и не зажег грубый фитиль от своей зажигалки. Свет лампа давала неверный, желтоватый и колеблющийся. Если судить по запаху, залит в нее был не керосин – пахло совсем уж тяжело и мерзко.
Как только фитиль разгорелся, Локоть захлопнул дверь и замки лязгнули, как орудийные затворы. В полумраке Сергеев едва различил лежащий у стены куль, из которого торчали коленки. Он поискал глазами, на чем бы устроиться, и нашел: вдоль стены располагалась неширокая лавка, вся осклизлая, заросшая плесенью и еще чем-то клочковатым, напоминающим мох. Тут же валялся сломанный трехногий стул, но при всей своей шаткости он показался Сергееву более привлекательным – к лавке и прикоснуться было противно, не то чтобы сесть.
