довольно неохотно вечером, когда после работы нас тянет лагерь.
Сегодня, 24 декабря 1943 года, последовательность товарных эшелонов настолько густая, что открыть шлагбаум для пропуска длинной колонны военнопленных дежурный железнодорожник не решается. Стоим да стоим. К дождю примешиваются хлопья снега, со временем осадки совсем переходят в снег. Температура снижается ниже нуля, мокрая грязь на нашей одежде замораживается; поднимается ветер – и стоим полчаса, час, полтора часа… Наконец шлагбаум поднимается, и воздух вибрирует от криков конвоиров: «Давай, давай бегом!»
Прибыли на площадку перед проходной лагеря. Промокшие и загрязненные наравне с нами конвоиры сменяются, и дежурный офицер приступает к определению численности команды – проверке.
«Проверка» – любой человек, побывавший в советском военном плену со страхом вспоминает это слово. Подсчитывают наличный состав пленных на утренней проверке, при выводе из лагеря на работу, при возвращении рабочих бригад в лагерь и на вечерней проверке. Все это не очень страшно в небольшом лагере, где проверяется присутствие одной-двух сотен пленных. На проходной тоже сносно, когда бригады приближаются с промежутками. А в нашей колонне приблизительно 500-600 человек без разделения на бригады. После страданий в пути настроение всех дошло до точки кипения. Трудно выстроить такую толпу в такой порядок, который дал бы возможность подсчитать с точностью до одного.
Дежурный со счетами в руках бегает туда-обратно, считает и считает, а результат все не соответствует списочному составу. Вся колонна со временем засыпается снегом, кругом кричат и ругаются, плакать можно. Проходит дополнительный час, пока нас пропускают через ворота. В корпус не пускают, потому что настало время получить ужин. Стоим в очереди перед кухней. Направляясь к корпусу, едим кусок рыбы и пьем горячую воду. У всех только одно желание – попасть в скромный уют корпуса, снять промороженную верхнюю одежду, почистить лицо и руки, согреться при теплоотдаче наших бензиновых светильников (помещения не отапливаются).
Зашли в корпус, и – слышится сигнал на вечернюю проверку. У дежурного конец смены в восемь часов вечера, а время уже почти 10 часов. Толпа страдальцев из корпуса возвращается во двор. Ветер превратился в буран, снег падает густыми массами, и мы выстраиваемся перед корпусом на проверку.
Сложность сверки списочного состава с наличным заключается в том, что определенное число привилегированных военнопленных имеет право при проверке оставаться на месте работы или жительства. Это повара, врачи, санитары, кладовщики и прочие должностные лица. Когда основная масса жителей лагеря выстроилась во дворе, дежурный бегает по тем позициям, по которым у него по списку должны находиться люди. Пересчитав этот вид популяции, подходит к строю и подсчитывает шеренги. Общая сумма должна соответствовать списку. Но суммирует он при помощи счет. Держа эту штуку в руках, бегает с места на место, и легко один из шариков может передвинуться не в то направление. Кроме того, среди нас есть идиоты, которые за шеренгами бегают туда-обратно, повышая тем самым вероятность неудачи проверки, результат которой дает то плюс, то минус какого-то числа.
Рождество. После окончания смены прошло уже четыре часа, дежурный в полном замешательстве: третий раз повторил подсчет, и список не сходится. Первые товарищи падают в обморок, санитары из лагерного госпиталя несут их в медпункт, везде бегают как пленные так и представители начальства. Дежурный наконец соображает, что в таких условиях проверка не может дать правильного результата. Время – 11 часов вечера.
Один раз за шесть лет военного плена мне довелось пережить безрезультатную проверку. Это было в Святой Вечер 1943 года в Красноармейске под Сталинградом. Дежурный сдался, доложил об этом коменданту лагеря, и тот согласился отпустить военнопленных по корпусам.
Промерзшие, голодные, подавленные, обессиленные бежим вверх по лестнице в помещение, где в первую очередь зажигаем все светильники, которые являются единственным источником тепла, кроме наших тел. Снимаем верхнюю одежду, пытаемся соскрести с поверхности прилипшую грязь. Все на нас промокло. Так как одеял для покрытия тела у нас нет, мокрые и грязные шинели являются единственной защитой от дальнейших потерь тепла во сне.
Съел я накопленные раньше запасы хлеба, рыбы и сала, вышел в коридор, лег на пол, свернулся улиткой в полном изнеможении. В голове кружатся мысли: милосердный Бог нас забыл? Бог молчит.
Ложка-реликвия
На пути к аду
Последствия нагрузок 24 декабря не заставили долго себя ждать. Сильные простуды, кашель, грипп и дизентерия распространились подобно эпидемии. До нового 1944 года мне удавалось держаться в стороне от этих мучений. Утром 1 января на проходной для вывода на работу собрались бригады численностью не более 50 % списочного состава. На сборочном конвейере отсутствовали самые важные специалисты, сборка стояла, значит, с подсобных мастерских не поступило деталей и узлов.
Рабочее время «праздника» я провел за изготовлением ложки из толстой алюминиевой заготовки. Эта ложка потом сопровождала меня всю дорогу, вернулась со мной на родину и до сего дня хранится у меня дома. На ручке выбито: «Красноармейск 1.1.44 г.»
Погода продолжала капризничать. После краткого периода мороза вдруг опять оттепель, дождь. Кругом гололедица. Ночью я проснулся от сильной боли в животе. Пусть читатель простит мне, что собираюсь рассказать о том, что следовало за этой тревогой. Боль в животе и срочная нужда отправиться в отхожее место. Надо подняться, надеть брюки и сапоги, накинуть шинель, спуститься вниз по лестнице со второго этажа во двор, где на слое скользкого льда блестят лужи дождевой воды.
Трудно держаться на ногах на такой поверхности. Но, уборная – одна для всей лагерной зоны – расположена на расстоянии около 100 метров от корпуса, к тому же еще на уровне 15-20 метров ниже его. Этот склон надо преодолеть к месту срочно нужного облегчения. Боль ножом режет, сохранить баланс безгранично трудно, падаю раза два, последние метры соскальзываю, сидя на мокрой поверхности льда. Приехал наконец, сделал, что нужно было, боль немного убывает. Отправляюсь в обратный путь, намного более сложный из-за необходимости преодолеть подъем. Поднялся по склону и по лестнице, разделся, лег на свое место в коридоре и… боль со всеми явлениями возвращается. Сколько раз повторился этот процесс за эту ночь, не помню, твердо помнится мне лишь тот факт, что за эту ночь больше не спал и лежать мне приходилось только минутными отрезками.
Утренний подъем, вызов на проверку и вывод на работу; пытаюсь добиться освобождения от работы – без успеха. Нет бумажки, которую больной должен предъявить дежурному. Такие справки выписывает врач, а врача утром в 6 часов нет. Пленный без справки стоит на ногах, значит, он работоспособен. День прошел наподобие ночи, с той лишь разницей, что трасса с рабочего места к «санузлу» проходила под крышей и без наклонного «катка».
Как нередко бывало, с завода вернулись поздно, врача уже нет. Когда на третий день добился приема в амбулатории, еле держался на ногах. Получил справку и угольные таблетки, но результат терапии был плачевный. Я несколько дней провел в дежурном помещении корпуса и с успехом тренировал 100 метровый бег вниз и вверх по ледяному склону. Но спортивный эффект такого тренинга был скромный, так как пробег дистанции измерялся не секундами, а минутами.
Ел ли я что-нибудь в эти дни – забыл. О какой-то диете и думать нельзя было. Сколько суток прошло с первого приема, тоже стерто из памяти. В конце концов я достиг того уровня существования, который обещал мне старший немецкого корпуса в день прибытия в этот лагерь. Его приветствие помню дословно: «Летчик, по внешнему виду ты последние месяцы провел на курорте. Обещаю, что ты очень скоро не будешь отличаться от остальных людей в лагере».
Он – штабсфельдфебель Шойерлейн – очевидно наблюдал за мной и велел привести меня в госпиталь после проведения в жизнь этого пророчества. Палаты в лагерном госпитале отапливались, температура там держалась выше 10 градусов. Койки были отдельные. На их днище из досок лежали маты из рогожи, но никаких одеял – одна простыня на больного. Перед поселением в палату я прошел баню – какое счастье! – и взвешивание. Остаточный вес составил 46 кг при исходном – 72. Питание больным выдавали по повышенной норме, но в первые дни есть не хотелось.
Скука существования на койке в депрессию меня, слава Богу, не ввела. За порядок в нашей палате отвечал Йосиф – еврей, служивший в венгерской армии. Главная его задача была вынести баки с экскрементами, вылить содержимое в канализацию, вычистить баки и вернуть их в коридор перед палатой.
