– Кто говорит? Кто говорит?
– Санта!
– Трэсси!
– Конти!
– Эмми!
– Верона!
И вот все они уже в зале. Хлопают друг друга по плечам, пожимают руки. Верона чуть не плачет.
– Как вы здесь очутились? – спрашивает Ройд.
– Все четверо появились на прошлой неделе, – отвечает Верона.
Они все видели Землю! Они все видели Землю! И только она...
– Верона,– сказал Ройд. – Завтра мы отправим тебя на недельку. Ты увидишь Землю.
Но на следующий день они прошли область пространства, в которой образовывались волноводы. Верона не увидела Землю. Она крепилась и не плакала. А остальные не знали, что ей сказать. Тогда Ройд подошел к ней и поцеловал.
– Этот поцелуй передала тебе твоя мать, – сказал он.
«Прометей» мчался к Голубой звезде.
Седьмая модель
Полупустой автобус распахнул двери. Конечная остановка. За шоссе начинался парк, тянувшийся до самой реки. Из-за верхушек сосен виднелись два верхних этажа нашего института. Сосны быстро глушили городские звуки. Скрип песка на еще мокрых от росы дорожках, шорох ветвей и запах... Какой запах!
Из вестибюля широкая лестница вела на второй этаж в большой светлый зал со смотровой площадкой на Ману и ее левый берег. В зале стояли мягкие кресла, а на столиках – букеты цветов, полевых, лесных. Здесь уже толпились испытатели. Все еще были в обычной одежде городских жителей. Я поздоровался. Мне ответили вразнобой. Некоторые, уже постояв на смотровой площадке, выходили в дверь, ведущую в «экипировочную».
Смотреть отсюда на зеленый, с голубыми прожилками озер, левый берег Маны стало уже ритуалом. Проектировщики нашего института кое-что понимали в человеческой психологии. Вид отсюда был красив всегда, в любое время года. Даль, открывающаяся километров на двадцать, действовала на людей умиротворяюще. Мана круто поворачивала под девяносто градусов на север, широко блестя на солнце своей ровной тихой гладью, а еще дальше, где-то за Синим утесом, сливалась с дымкой горизонта.
Я вздохнул и оглянулся. В двух шагах от меня стоял испытатель Строкин.
– Как дела с нашей «подопечной», Валерий? – спросил я.
– В вечернюю смену все было нормально, – ответил он.
– Пусто то есть?
Строкин пожал плечами:
– Что у нас может быть интересного? Это у самого Маркелова да еще, возможно, в третьей модели есть что-то интересное. А у нас... – Валерий махнул рукой и замолчал.
С минуту мы еще постояли рядом.
– Красота какая... – сказал Валерий.
Я кивнул и отошел в сторону.
Сознание, уже автоматически переключенное на что-то иное, подсказывало мне, что надо идти в «экипировочную». Машинально, даже не думая об этом, я отворил дверь, вошел в зал, уже не имевший окон, но с множеством кабинок, вошел в одну из них, свою.
Через десять минут я вышел, одетый в плотно облегающий тело комбинезон, удобный и нисколько не стесняющий движений, по эскалатору в конце зала поднялся на следующий этаж. Здесь находились просмотровые, или «предбанники», как мы их называли. «Предбанников» было четырнадцать, по числу сменных испытателей. Я зашел в свой. Двухметровый экран объемного телевизора. Пульт управления и четыре кресла. В трех уже сидели инженеры обслуживающего персонала. Приятный приглушенный свет, шум аппаратуры, привычный и необходимый. Я поздоровался. Трое повернули головы и тоже поздоровались. Один крутанулся в кресле, спросил:
– Просмотр?
– Да, – ответил я. – Сколько информационных минут? – Про часы испытатели уже и не спрашивали.
– Ноль, – ответил инженер.
– Хорошо. Сколько дает машина?
– Четверть часа.
Это означало, что электронный мозг института из восьми часов работы испытателя выбрал только пятнадцать минут, которые имели хоть какое-то еще значение для исследований. Да и то... Пятнадцать минут – это просто так, минимально возможное время. Хочешь не хочешь, а смотри. Все равно ничего полезного и интересного не будет.
– Вечерняя смена, – сказал инженер. – Седьмая модель.
Я и так знал, что будет просмотр вечерней смены. Ночная еще не вернулась. А когда вернется, то материалы ее исследований еще несколько часов будут обрабатываться. Этот разрыв в восемь часов представлял некоторое неудобство, потому что связи с испытателем во время смены не было никакой. На восемь часов испытатель был предоставлен лишь самому себе. Правда, их там двое, но это мало что могло дать. Вездеходы работали в разных квадратах. В институте уже проводились работы по обработке поступающей от испытателей информации в реальном масштабе времени. Но эту систему введут еще не скоро. Несколько минут можно было поговорить с самим испытателем ночной смены Вольновым, когда он выйдет из вездехода. Но это и все...
Я сел в кресло перед экраном, сказал:
– Просмотр.
Экран ожил.
Накатились барханчики песка, ушли в стороны, желтые-желтые, безжизненные, привычные. Машина шла, по-видимому, со скоростью километров пятьдесят в час. Я это чувствовал.
– Три часа сорок пять минут, – сказал автомат.
Это означало, что кадры, возникшие на экране, соответствовали трем часам сорока пяти минутам после начала вечерней смены.
– Почему вычислительный центр выбрал именно этот момент? – спросил я.
– У испытателя участился пульс, – ответил инженер.
– Учащение пульса! – Я усмехнулся. Тоже мне, критерий! Может, Крестьянчиков пить захотел?
– Оператор Крестьянчиков выпил бутылку минеральной воды, – словно прочел мои мысли инженер.
– А Васильеву в это время не хотелось пить? – спросил я. Вопрос был пустой. Я сам знал это.
– Нет, – лаконично ответил инженер.
Два других в это время, манипулируя клавишами вычислительного центра, еще раз небольшими кусками просматривали на экране простого телевизора всю восьмичасовую видеозапись вчерашней смены.
– Четыре часа пятнадцать минут, – объявил автомат.
И снова барханчики накатились на вездеход. А! Да эти барханчики здесь все одинаковые! Но все же я понял, что Крестьянчиков возвращается. По времени нетрудно было догадаться.
– Почему? – спросил я.
– Замедление пульса, – ответил инженер.
