взять деньги из пиджака.
На боковом столике в нашем купе прямо ногами на застеленной газетой столешнице стоял ребенок. Его держал за трусики взмыленный папаша. Матрас был закинут на багажную полку, а спальная поднята, верхняя часть окна открыта. В нее-то и старался просунуть свою головку малыш. А отцу, кажется, уже было все равно. Рука ребенка взмахивала воображаемой саблей. Малышу было хоть и жарко, но очень интересно, и в его головку, кудрявую и светлую, приходили всякие разные мысли.
— Хочу мороженого!
— Мама купит у дяди, Стасик.
Я потянулся за пиджаком.
— Мы не мешаем вам?
— Нет, нет. Я все равно выхожу на станции.
Кроме нас, в купе находился только Валерий Михайлович. Он лежал на своей полке с влажной от пота тряпкой на лбу. Семен, Тося и Зинаида Павловна уже, наверное, пробивались к выходу.
— Хочу самолет! — потребовал мальчик.
— Мама купит у дяди, — обреченно пообещал отец.
— Хочу Черное море!
— Мама купит у дяди, Стасик.
— Хочу сестренку Вальку!
— Мама купит у дяди…
— Хочу…
Поезд остановился, и я ступил на перрон станции Балюбино. Вправо и влево тянулись торговые ряды. И продавали здесь только детское приданое. Ясно. Меня словно ждали. Не знаю, что делали другие пассажиры, не до этого мне было, а я шел вдоль прилавков, и пачка чего-то разноцветного росла с каждым моим шагом.
— Девяносто два рубля семьдесят девять копеек, — объявили мне у последнего вагона.
Я протянул несколько смятых бумажек — все, что у меня было. Я точно знал, что денег у меня наберется чуть больше сорока рублей, но все же стоял, надеясь на какое-то чудо.
— Еще пятьдесят рублей, — подсказала кассир.
Рука судорожно шарила по карманам. И — о счастье! — в левом кармане зашуршала сложенная вдвое купюра. Я протянул ее. Это была пятидесятирублевка, неизвестно откуда взявшаяся, возникшая, сделавшаяся!
Поезд тронулся, но я успел вскочить в уже закрывающийся тамбур и радостно двинулся в свой короткий путь к сыну и жене.
— Вот… Вот, Инга.
— Сейчас посмотрим, что принес нам папа, — сказала Зинаида Павловна. — Ох и накупили вы, Артем!
Это прозаическое заявление сразу же привело всех в состояние, когда нужно с восторгом рассматривать пеленки и ползунки, говорить: «Ах!» и «Какая прелесть!», — машинально прикладывать распашонки к груди. Инга взглянула на меня снизу вверх как-то странно, но радостно и села на полку рядом с сыном.
— Ну-ка! Ну-ка! — сказала Зинаида Павловна и начала распаковывать сверток. — Ах, какая прелесть! Вы, Артем, молодец!
Распашонки, пеленки и подгузники пошли по рукам. Брали их осторожно, за самый краешек, чтобы не испачкать руками, чтобы не занести какую-нибудь инфекцию. И только Валерка ничего не трогал, изумленно оглядывая эту тряпочную гору — неопровержимое свидетельство нетоварищеского отношения к женщине.
— А это что?! — вдруг удивленно воскликнула Зинаида Павловна.
А правда, что это? Господи… Это были штанишки на мальчика лет семи, рубашка, платьице на девочку годков трех-четырех, туфельки и ботиночки, ленты и пластмассовый пистолет с пистонами! На вырост я, что ли, взял? Ну ладно… А платьице-то мне зачем положили? Да и штанишки я не просил. Мне ведь нужно было для новорожденного. Инга посмотрела на меня сначала удивленно и даже растерянно, но тут же какая-то мысль изменила ее настроение, и она вдруг неудержимо и весело расхохоталась.
— Ах, Артем!
Зинаида Павловна словно в изнеможении опустилась на соседнюю полку и даже застонала от смеха. Светка захихикала, хотя еще ничего не понимала. Даже серьезная Клава закатилась громким смехом. Хохотали все, даже Валерка. Заглянула проводница тетя Маша, спросила, кто тут смеется, но сама от смеха воздержалась. Расхохотался и я.
— Ну ладно, — сказала Инга, немного успокаиваясь. — Ты зачем это купил? — И она снова прыснула в ладошку.
— Понимаешь… я вроде просил для новорожденных. А уж что они мне там завернули, понятия не имею.
— Брючки и рубашки вам пригодятся, если, конечно, не выйдут из моды, — сказала Зинаида Павловна. — Но детская мода ведь не такая строгая, как у взрослых. Ничего страшного. Да и платьица еще будут нужны.
Инга вспыхнула, а я так ничего и не понял.
16
В купе достаточно погалдели, и Зинаида Павловна с очаровательной улыбкой выпроводила всех лишних. Остались лишь Светка и Клава. У них с Ингой началась какая-то сложная и непонятная для меня работа по перебиранию и сортировке детского приданого. Я решил им не мешать. Скорее бы все это кончилось! Скорее бы добраться до Марграда.
В соседнем купе папаша читал двум девочкам-акселераткам роман «Все живое». Это я заметил по обложке. В следующем старались унять не в меру разбушевавшегося, а скорее всего просто одуревшего от жары ребенка. Еще дальше уже знакомый мне мальчуган продолжал методично перечислять:
— Хочу небо.
— Мама купит у дяди, — стандартно отвечал папа.
— Хочу драться с Мишкой.
— Мама купит у дяди.
Отец уже, наверное, давно не слышал, что говорил ему сын.
В следующем купе жевали миндаль и играли в преферанс. Причем, судя по возгласам, у каждого игрока после очередной сдачи был прекрасный неловленый мизер. Бог ты мой! И тут древняя игра стремительно катилась к своей смерти.
Вентиляция в вагоне по-прежнему не работала. И открытые с северной стороны полоски окон не приносили пассажирам никакой прохлады и облегчения.
Тося и Семен в нашем купе явно скучали. И мой приход даже несколько их обрадовал. Семен было взглянул на шахматную доску, но я сказал, что шахматы как азартная игра умерли. Валерий Михайлович лежал на своей верхней полке все с тем же мокрым полотенцем на лбу. Его печальные глаза были открыты.
— Пригласите ко мне в кабинет Федора, — попросил он.
— Не надо сейчас Федора, — сказал я. — Федор спит. Баиньки. Ему это для восстановления равновесия в печени нужно. Понимаете?
— Значит, не пригласите Федора? — задумчиво спросил Крестобойников.
— Сейчас нет. Лежите. Вам нужен покой. Попозже. К вечеру.
— Конечно, конечно, какой из меня старший редактор, — обиженно сказал Валерий Михайлович.
— Из вас прекрасный старший редактор, но все же в первую очередь — покой и покой.
