— А чья это там душа просится?
А из-за двери папка как закричит:
— Это я! Я, отец! Открывай!
Что тут поднялось! Папа вошёл — и сразу меня на руки. Вообще-то он целоваться и обниматься не любит. Строгий! А тут целует, кружит! И поёт: а у нас квартира, квартира! Долой гостиницы, долой хозяек! И Тинка будет жить в Москве!
Еле мы его успокоили. И тут он сказал, что в Москве для артистов цирка почти уже выстроили дом, и там у нас будет трёхкомнатная квартира, — это раз! Мама сейчас в Москве и будет там всё лето, это два! А я сейчас, немедленно уеду с ним, потому что его аттракцион направляют в Крым, к морю, — это три!
— Смотрите, — сказал он и стал загибать пальцы, — июль и август — в Крыму, сентябрь у нас отпуск — мы все в Москве, а октябрь…
— А в октябре тебя пошлют в Мурманск или в Ташкент, — хмуро сказал дед, и бабушка сразу запричитала:
— А як же дытына?
— А что ж дытына? — сказал папа и подмигнул мне. — Пора ей приучаться к делу!
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ СОСТОИТСЯ ЗАВТРА
— Кто это сделал? — грозно спросил Петрос Георгиевич и ткнул пальцем в афишу, висевшую на стене директорского кабинета. — Я лично говорил с вами по телефону и предупредил: первое выступление в субботу. Так?
С дороги Петросян ещё не успел поесть. Под глазами его лежали тени, а широкий ворот рубашки потемнел от пота и пыли. Рядом стояла Тина с надкусанной булочкой в руке.
Собеседник же их выглядел, напротив, очень свежим и франтоватым в своих чесучовых кремовых брюках и трикотажной голубой тенниске.
Его светлые волосы ещё не просохли после утреннего купанья.
— Но, Петрос Георгиевич, поймите же, — проникновенно сказал он, — разве я о себе беспокоюсь? Аттракцион знаменитого Петросяна — это нужно людям! В кассах на на неделю вперёд — ни одного билета.
— Послушайте, вы ведь директор цирка, а не… автобазы, — медленно сказал Петросян. — Вы должны понимать: животные сутки были в дороге. Они взволнованы, утомлены, им надо как следует отдохнуть. В пятницу мы прорепетируем. А в субботу — выступаем! Я все эти соображения сообщил вам по телефону!
— Петрос Георгиевич, — директор молитвенно сложил руки, — Петрос Георгиевич, пусть они будут работать чуть хуже, ваши звери. Даже просто ничего не будут делать — только покажутся… Бегемот на манеже — да люди валом валят, чтобы посмотреть на это чудо!
— Вы помните ещё, что такое цыпки? — неожиданно спросил Петросян. — Цыпки от холода и воды на руках? Были у вас когда-нибудь цыпки?!
— Были, — недоуменно прошептал директор и даже зачем-то посмотрел на свои длинные белые руки. — Когда мальчишкой был… ещё в селе…
— Так вот, у бегемотов сейчас всё тело горит и зудит так, как руки от цыпок, потому что они сутки провели без бассейнов. Им надо отлежаться, отмокнуть — поняли? Иначе они на манеж не пойдут.
— У вас — не пойдут? Смеётесь, Петрос Георгиевич! Билеты уже проданы!
— Я не смеюсь! Я заявляю официально… Тина, не тяни меня за руку!.. Я заявляю официально, что аттракцион будет работать в субботу.
— А я тоже заявляю официально, — директор поднялся из-за стола, — что не дам срывать представление! Для вас звери важнее, чем…
— Хорошо! Представление состоится завтра! А послезавтра мы с вами объяснимся в Москве, в главке — билеты на самолёт я возьму заранее. Всё! Пойдём, Тина!
— Петрос Георгиевич, зря вы волнуетесь — всё будет хорошо. А номер мы вам забронировали в самой лучшей гостинице…
— Я никогда не живу в гостинице. Я живу в вагончике — около моих животных. Тина, живее!
РАССКАЗЫВАЕТ ПЕТРОС ПЕТРОСЯН
«Ты способен на всякие неожиданности!» — это любимые слова моей мамы. Обо мне, конечно.
— Ты способен на всякие неожиданности, — сказала она, когда я с четвёртого курса института ушёл добровольно на фронт. И заплакала.
Я вернулся с фронта домой с палочкой, а нашивок за ранения у меня было больше, чем орденских колодок. Инвалид Великой Отечественной — нас встречали в институтах с открытой душой. Но я не хотел быть инвалидом. И я не вернулся в свой институт, а устроился тренером детской спортивной школы: до войны у меня был первый разряд по гимнастике и мотоспорту.
Целыми днями я был занят с детьми, а ночью огромный спортивный зал был в полном моём распоряжении. Теперь можно признаться: я плакал в этом зале от боли и бессилия, моё тело не слушалось меня. Но я настоял на своём!
В день, когда мне исполнилось двадцать пять лет, я пришёл домой с огромным букетом цветов — для мамы. Когда-то до войны отец в этот день всегда дарил маме цветы — за сына. Теперь это делаю я.
Стол был накрыт по-парадному, вечером мы ждали гостей. Я преподнёс маме цветы, расцеловал её и сказал: — Большое спасибо за то, что именно ты — моя мама. Не забудь только, что я способен на всякие неожиданности. А теперь слушай: я ухожу в цирк. Работать. В аттракцион «Шар смелости» — это гонки мотоциклов. Там заболел гонщик и нужен человек. Только не волнуйся — это совершенно безопасно. И временно: пока выздоровеет артист. Всё равно наша школа становится на ремонт, и я совершенно свободен.
Гости застали маму в слезах, — тут уж ничего я поделать не мог. Теперь мама утверждает, что сразу почувствовала: цирк — это навсегда. А ведь она в душе всё ещё надеялась, что я закончу институт и буду инженером.
Гонщиком я был пять лет. Я исколесил всю страну, и теперь мне кажется, что всё, что было до цирка, — это так, только прелюдия, а настоящая жизнь началась, когда я в первый раз не из рядов, а снизу, с манежа, увидал залитый огнями кратер цирка и вдохнул его запах влажных опилок, нагретого металла и конского пота.
По правде говоря, сначала я тоже думал, что это — временно. Вот выздоровеет артист — и я уйду… Вот подготовлю себе сменщика (тот парень так и не вернулся в цирк)… Вот съезжу в Красноярск, посмотрю матушку-Сибирь…
— Да брось ты эти разговоры, — посмеивался руководитель нашего номера Михаил Приходько. — Цирк — это, знаешь, какая штука? Навеки забирает!
Миша знал, что говорит: когда-то и он точно так же пришёл в цирк из спорта и остался навсегда. Он вообще всегда знал всё наперёд. И когда во время гастролей в Москве меня вызвали в Главное управление, Михаил сразу заволновался.
— Это что-то очень важное, Петрусь, — сказал он. — Я еду с тобой.
Он остался под дверью кабинета, куда я вошёл, и я чуть не убил его этой самой дверью, когда вылетел в коридор, красный, как рак, и мокрый, как мышь.
— Бегемот! — выпалил я ему в лицо. — Предлагают дрессировать бегемота. Впервые в Советском Союзе и всё такое! В зооцентр прибыл молодой бегемот — годовалый. Говорят, нужен смелый человек, а вы, — я, значит, — мотогонщик. Вы, говорят, подходите полностью, тем более, в цирке не так давно, в номер свой, как говорится, костями не вросли, а с другой стороны — наш, цирковой человек.
— Ну, а ты? — нахмурился Миша. — Что ты сказал?
— Отказался, конечно. У меня и собаки дома никогда не было, а тут — бегемот!
— А они?
— Говорят — идите подумайте, посоветуйтесь. Завтра дадите ответ. Смех один!
— Вытри лоб, — всё так же хмуро сказал Михаил. — Так! Теперь иди обратно в кабинет и скажи: я подумал уже, посоветовался и принимаю предложение. Стой, молчи! Сам понимаешь, как мне будет трудно без тебя, — когда ещё человека найду, — но только… только надо по справедливости. К цирку ты навсегда прирос — это факт! Что ж, так и будешь всегда вторым? «Шар смелости под руководством Михаила Приходько!» А где Петрос Петросян? У нас получить номер не так-то просто, а тут сами предлагают! Да ведь это будущий аттракцион! Петрусь, я тебя знаю, ты сможешь, ты такое навыдумываешь! Ну, иди! Иди, я тебе говорю! Да не забудь сказать спасибо!
Наутро в зооцентре мне показали бассейн, в котором мокло что-то очень большое. Служитель забарабанил железной палкой по рельсинам, ограждавшим загон, и из воды медленно выплыли сначала ноздри, а потом налитые яростью глаза, глубоко посаженные в бугорки-бинокли. Это и был Манук.
ЗА КУЛИСАМИ ЦИРКА
Если вы попадёте днём за кулисы цирка — разумеется, не через главные, накрепко запертые двери, а через проходную с надписью «Служебный вход», — вы увидите, что народу там полным-полно. Помощники дрессировщиков убирают клетки животных. Билетёры подметают в рядах. Электрики снова и снова отрабатывают световые эффекты. Повторяет музыку оркестр. А на манеже репетируют артисты. Инспектор манежа тот самый, который вечером выходит в чёрном фраке и объявляет в микрофон номера, — как бы разделил круглую, как торт, арену невидимым ножичком на невидимые ломти, и в каждом таком «ломте» работает артист. Вот бросает свои булавы жонглёр — одну, вторую, пятую… ох, кажется, восьмую, это уже рекордный номер! Рядом — девчушка лет пятнадцати в заштопанном трико «крутит колёса»: с руки на руку, боком — это простое, с мостика на стойку и снова на мостик — арабское. Крутит так, что в глазах мелькает, и вдруг с размаху садится на «шпагат». Вечером она выбежит на залитый огнями манеж — нарядная, в осыпанном блёстками костюме, — и
