— Со-ло-мон! — громко прочитал офицер табличку и захохотал. Он показал на льва пальцем и добавил: — Юде.
Это слово Петька уже знал — «юде» означало «еврей», а у фашистов это слово было равно слову «смерть». Тогда солдаты вскинули автоматы и расстреляли льва.
Теперь зоопарк стоял почти пустой: немногочисленным оставшимся сотрудникам и сторожам удалось сохранить очень мало животных. Но удав был — это точно. Я сама видела его, когда бегала в зоопарк. И вот теперь Муська утверждает, что этот удав сбежал в лесопарк и, будто принцессу из сказки, взял в плен обыкновенную пятиклассницу.
— Ты сама это видела? — спросила я.
— Так сама же, — завопила Муська. — Своими собственными глазами.
И для убедительности она шлёпнула себя ладошкой по круглым карим глазам.
— Тогда я тоже сама посмотрю, — сказала я. — Увижу — тогда поверю.
— С ума сошла, — презрительно пожала плечами Муська. — Трамваи-то ходят только до парка. А там идти, наверно, целый день. Или даже больше. Меня сосед на машине подвёз.
— Ладно, дойду, — мрачно сказала я.
Мне и самой эта затея казалась сомнительной — идти до лесопарка. Мы туда пешком не ходили. Если бы ещё пораньше выйти, а то сейчас было уже десять утра. Но удав и девочка в его могучих кольцах уже овладели моим воображением. Я как наяву видела кусты в прозрачной весенней зелени, толпу, жмущуюся к этим кустам, а на полянке сидит тоненькая девочка, её ноги и талия охвачены чешуйчатым телом огромной змеи, а змеиная голова с холодными глазами лежит у девочки на коленях…
— Пойду, — упрямо повторила я и попросила Муську: — Ты подожди с полчасика, а потом скажи моей маме, что я ушла в лесопарк посмотреть на удава. И пусть она не волнуется: к вечеру вернусь.
В трамвае только и разговоров было, что об удаве и его пленнице. Одна толстая тётка в цветастом платке утверждала, что удав ухватил восемнадцатилетнюю девушку. Я только молча усмехалась — я-то знала точно, что это пятиклассница, ведь Муська своими глазами видела… Но когда какой-то мальчишка, посиневший в своём драном ватнике, стал заверять весь трамвай, что в плену хлопец, а никакая не девушка, я не выдержала.
— Не бреши, — запальчиво сказала я ему. — Не хлопец, а девочка. Пятиклассница.
— А ты видела? — смерил он меня взглядом.
— А ты?
— А ты?
— А я как раз и еду в лесопарк, — небрежно сказала я. — Сначала трамваем, а потом пешком. Но я и так знаю, что девочка.
Мальчишка замолчал. На конечной остановке он тоже сошёл и оказался рядом, маленький, пониже меня, шмыгающий носом на резком весеннем ветру.
— Ты куда? — спросила я.
— Вот увидишь, что хлопец, — вместо ответа сказал он.
И мы пошли рядом — шаг в шаг. По обе стороны дороги лежали луговины, пёстрые от первых цветов. В небе тонко звенел жаворонок.
Никогда не забыть мне эту дорогу. Иной раз мне кажется, что это был самый долгий в моей жизни путь, — может быть, потому, что мы молчали. Мальчишка был не из разговорчивых. В ответ на мой вопрос, как его зовут, он буркнул: «Семён», — и снова замолчал. Наконец, он пробормотал:
— И чего его сюда понесло?
— Кого, удава?
— Да нет, хлопца. Может, за патронами?..
— Патронов и на лугу хватает, — возразила я. — Тут, знаешь, какие бои были! Да и не хлопец это вовсе, а девочка. Она за фиалками пошла в лесопарк.
— На чёрта ей фиалки, когда вон цветов — завались.
— Так эти… цветы… стоят двадцать копеек букет, а фиалки пятьдесят. Может, она матери помочь хотела? Может, у них отец погиб?
— У меня тоже погиб, — вдруг сказал Семён и посмотрел мне прямо в глаза. — А у тебя?
— Живой, — сдавленно сказала я, словно была виновата в том, что мой папка жив.
— Это хорошо, что живой, — деловито сказал Семён. — Значит, вернётся. Теперь уже недолго. Мама ещё летом сказала — теперь уже недолго.
Что-то в его голосе заставило меня остановиться и со страхом посмотреть на моего спутника.
— Её в июле расстреляли. — Семён тоже остановился. — В августе наши пришли, а в июле её расстреляли. За партизан. Она связная была. В лесопарк, между прочим, на связь выходила. И взяли её тоже тут. Ну, пошли!
— Не надо, — сказала я, стараясь не плакать. — Пойдём назад. Может, вообще всё это брехня — про удава.
— Чего ты боишься? — сказал Семён совсем другим тоном. — Теперь уже ничего — не так страшно. Я на то место часто хожу. А ты откуда знаешь про удава?
— Подруга сказала. Она своими глазами видела.
— Как же ты говоришь — брехня, если подруга сказала? Пошли!
И мы снова двинулись по раскисшей весенней дороге. Только теперь уже говорили, не замолкая. Про то, как в эвакуации я каждый день бегала в госпиталь для незрячих и читала им книги и письма, и однажды у Володи из пятой палаты вытащила из-под подушки марлевую верёвку, которую он свил по ночам. А он плакал и кричал, что всё равно удавится и не будет жить слепым, а потом он вдруг стал видеть и всё время говорил, что я его спасительница: если бы не вытащила верёвку, он бы ночью повесился. А Семён рассказывал об оккупации, как было страшно и противно смотреть на этих проклятых фашистов, и как он два раза ходил вместо мамы на связь, и как в тот страшный раз просил: «Давай я схожу, я быстрый, маленький, а ты совсем больная, в случае чего и убежать не сможешь…» Всё так и вышло. Если бы он, Семён, пошёл тогда, он бы вывернулся… А теперь он живёт у тётки — не родной, родной нету, а у партизанской тётки Настасьи, своей в доску, которая не скулит над ним и не называет горьким сиротинушкой, как соседки, а просто делает всё, что надо — вот и всё…
До лесопарка мы дошли часам к четырём. Последние километры мы снова шли молча — от усталости. Семён привык к дальним походам, а я окончательно выдохлась, ноги у меня гудели и горели, и только самолюбие мешало мне сесть прямо на дорогу и сказать: всё, больше не могу! Но лесопарк встретил нас такой свежей молодой листвой, таким птичьим звоном, такой влажно-фиолетовой россыпью фиалок, что я приободрилась. И снова вспомнила про удава. Почему девочку не освобождают? Очевидно, стрелять в змею нельзя — можно попасть в пленницу. А вырвать силой тоже невозможно: Муська говорила, что, как только приближаются люди, удав угрожающе шипит и начинает медленно сжимать девочку своими страшными кольцами.
Семён в ответ на эти рассуждения зеленел от ярости: слова «невозможно» он не признавал. Можно было бросить девчонке платок и бутылку с таким лекарством, от которого змея сразу бы заснула: Настасьиному брату дяде Феде давали это нюхать, когда отрезали в госпитале ногу. Или накинуть на голову удава петлю — называется лассо.
В общем, бродя по лесопарку, мы выработали больше десяти отличных планов освобождения пленницы, пока не поняли: нет здесь ни удава, ни девочки. Нет толпы, нет поседевшей матери: мы просто не встретили ни одного человека в своих скитаниях по лесу. Но в то, что подруга врёт, Семён поверить не мог.
— Значит, уже спасли, — сказал он. — Жалко, не увидели. Ну, айда назад!
Но сначала Семён ходил «на мамино место». Меня он не взял.
— Ну тебя, — сказал он, — потом спать не будешь. Тётка Настасья как пойдёт сюда — так спать не может. Ты не дрейфь, это совсем близко: в случае чего крикнешь, я услышу…
Он вернулся через пятнадцать минут, и мы вышли на дорогу. А вскоре нам неслыханно повезло: сзади затарахтела полуторка. Мы замахали руками, закричали и даже зачем-то начали подпрыгивать. Полуторка остановилась, и мы мигом оказались в кузове. Там было несколько молочных бидонов и сидел смешливый парень, немногим старше нас. Всю дорогу парень потешался над нами:
— Удав? Держал девочку? Вот смехота! Да я тут два раза в день проезжаю, — молоко из совхоза вожу, — я бы не знал? Не было такого! Ну смехота!..
— Нет, было! — ожесточённо повторил Семён. — Наш дружок сам видел.
— Дружок? Сам? — сказал парень и снова захохотал. — А вот мы сейчас зайдём в зоопарк.
И он крикнул в кабину через заднее окошко, в котором стекло было выбито:
— Вась, притормози у парка, на минуточку.
Зоопарк давно был закрыт, но и мы, и наш новый знакомый отлично знали дыру, сохранившуюся в заборе у зарослей бузины ещё с довоенного времени. Мы побежали по совсем уже тёмным дорожкам к террариуму белому домику с большими окнами. За толстым стеклом среди камней мирно дремал удав…
Уже потом я узнала, что удав действительно убегал. В первый же тёплый денёк он обнаружил трещину в стене домика, ткнулся в неё головой, ветхая стена подалась, и узник неторопливо выполз на дорожку, но был тут же замечен. В этот утренний час по зоопарку гуляли лишь бабушки с внуками, они подняли крик, прибежал сторож и водворил беглеца на место, а дыру в стене заделал цементом и кирпичом. Но слух уже родился и пополз быстрее любой змеи, обрастая по пути диковинными подробностями… И весь город заговорил о сбежавшем удаве и его несчастной пленнице…
Мы расстались с Семёном у входа в зоопарк — ему надо было к вокзалу, мне — в центр.
Он протянул мне твёрдую свою ладошку и сказал:
— Ас той… подругой… ты не водись. Набрехать своим — это ж подумать только!
Он ушёл, а я побрела домой, обдумывая, что скажу Муське. На нашей площадке стояли соседи, дверь квартиры была полуоткрыта, и из неё тянуло запахом валерианки. Сердце у меня оборвалось: я уже много раз видела, что бывает в домах, куда приносят похоронную…
С воплем я ринулась в комнату. Окружённая соседями, там лежала моя мама.
Глаза мамы широко открылись, будто она увидела привидение. Она протянула руки — и через мгновение мы обе рыдали, обняв друг друга, но не от горя, а от счастья. Не было в нашем доме похоронной, не было! Сегодня утром мама впервые услышала про удава и его пленницу, а когда обнаружилось, что меня нигде нет, мама решила, что эта пленница я! Муська ей ничего не сказала…
