Я смерила ее злобным взглядом и приготовилась слушать томный голос.
— Добрый вечер, Валенька! Это Вронский, если вы меня помните…
Меньше всего сейчас мне хотелось разговаривать с Василием Петровичем Вронским, редактором газеты «Сумерки Петербурга». Мы познакомились зимой на рождественском балу прессы в Доме журналиста. Эта тусовка, где правилом хорошего тона считалось бесконечное братание и перемещение с бокалом или рюмкой в руках, отличалась от прошлогодней только неимоверным количеством пива. Как всегда было шумно и бестолково, каждый слушал только себя, а количество добрых слов измерялось объемом выпитого шампанского.
В ту ночь меня раздражало все. Скрипка в очередной раз распустил хвост перед какой-то смазливой девицей в баре, рассказывая ей свои дурацкие случаи. Девица томно похохатывала, пепел от ее сигареты падал на его джинсы, разжигая то, что уже не требовалось разжигать. Смотреть на эту сексуальную прелюдию было выше моих сил, поэтому я поднялась наверх и стала бродить, перемещаясь от одной шумной компании к другой. Но сегодня это веселье казалось мне натужным и каким-то искусственным.
Я подошла к окну и стала смотреть на Невский, сожалея о том, что метро уже закрыто и деваться мне некуда, и, стало быть, придется ждать, пока кто-нибудь из моих собратьев по перу окажется в состоянии вести машину.
«Сегодня я вижу, особенно грустен твой взгляд», — раздался за моей спиной незнакомый мужской голос. Я обернулась на любителя поэзии и узнала забавного человека, которого сегодня уже встречала, На вид ему было лет сорок, и главной его достопримечательностью был синего цвета галстук, на котором умещались штук шесть стоящих в ряд забавных и тощих Дедов Морозов. Этот странный галстук удивительным образом шел к его костюму и светлым, чуть длинным волосам и даже к очкам в тонкой золотой оправе.
— Василий Петрович Вронский, — церемонно поклонился он. — Простите мне эту цитату, но мне показалось, что она удивительно к месту.
Это точно, — согласилась я, снова отворачиваясь к окну.
— А давайте удерем, — предложил обладатель замечательного галстука.
— На озеро Чад? — поинтересовалась я.
— Туда, пожалуй, не доберемся, — засмеялся он, — но что-нибудь придумаем.
Красивые девушки не должны скучать в такую ночь.
«Скрипка никогда не говорил мне, что я — красивая», — с грустью подумала я, сознавая, что моего отсутствия здесь никто не заметит. В лучшем случае Алексей позвонит завтра и расскажет очередную байку. А может, и не позвонит, если девица окажется слишком настойчивой. От этих мыслей мне сделалось совсем тошно.
И мы ушли.
Это была странная ночь, в продолжение которой меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Мы бродили по городу, пили водку в компании тинейджеров на Дворцовой. Вронский непрестанно разглагольствовал, хвалил «Золотую пулю» и Обнорского. В какой-то момент мне даже показалось, что эта тема интересует Василия Петровича куда больше, чем моя скромная персона. Но едва я сказала об этом, как Вронский снова стал дурашливым и переключился на поэзию.
Уже под утро мы оказались в его квартире на Васильевском острове. «Вау!» — вырвалось у меня, когда Вронский включил свет и, отворив дубовую дверь, галантным жестом пригласил меня в комнату, являющую собой нечто среднее между залом Эрмитажа и аудиовидеосалоном. Василий Петрович скромно потупился и пошел варить кофе, оставив меня наслаждаться всем этим великолепием. Мы пили кофе и диковинный коньяк из хрустальной фигурной бутылки, который Вронский выдавал за настоящий «Hennessy».
Из всего, что было потом, я помню только пробуждение. Оно было ужасным.
Обретя себя на огромной постели в чужом доме, я подумала, что все еще сплю или брежу. Но, увидев рядом с собой Вронского, поняла, что это, к сожалению, не сон и содрогнулась от отвращения к себе. «Боже мой! — приговаривала я, собирая предметы своего туалета, разбросанные по полу. — Такого я не позволяла себе со студенческих времен. Интересно, что тут было?»
Больше всего меня удручало то, что я абсолютно ничего не помнила — такого со мной еще не бывало. Дико болела голова, а тело ломило так, будто на мне пахали.
«Не иначе, как этот сексуальный маньяк и садист подсунул мне какую-то отраву», — думала я, с ненавистью глядя на спящего Вронского. Не найдя на своем теле следов явных повреждений, я кое-как оделась и, осторожно ступая, направилась к выходу. Но открыть входную дверь, снабженную системой хитроумных замков, мне было явно не под силу. Пришлось вернуться и разбудить Вронского. Открыв глаза, Василий Петрович посмотрел на меня явно удивленно, но быстро врубился в ситуацию.
— А, Валечка! — произнес он. — Как вы себя чувствуете?
— Отвратительно, — сказала я. — Выпустите меня.
Вронский встал и накинул шелковый халат, висевший в изголовье кровати на специальной деревянной распорке.
— Погодите, сейчас я сварю кофе, а потом отвезу вас.
— Не нужно, я не хочу. Выпустите меня.
Василий Петрович посмотрел на меня сочувствующим взглядом и продекламировал: «Прекрасно в нас влюбленное вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится. И женщина, которою дано, сперва измучившись, потом нам насладиться…» — «Мороз и солнце, день чудесный!» — со злостью оборвала его я. И Вронский открыл дверь.
С тех пор мы больше не виделись. Сейчас, судя по его встревоженному голосу, он звонил мне явно не для того, чтобы читать Гумилева.
— Что-нибудь случилось? — спросила я Вронского, стараясь, чтобы мой голос звучал достаточно вежливо.
— Случилось!!! Разве вы ничего не слышали о вчерашнем пожаре в редакции «Сумерек Петербурга»?
— Да, конечно, — пробормотала я, вспомнив, что видела в сводке информацию о пожаре. — Примите мои соболезнования, но рукописи, как известно, не горят.
— Ах, Валя, мне не до шуток. Кому-то очень хочется сделать из меня поджигателя. Вот вы верите в то, что я мог совершить этот гнусный поступок?
Я представила Вронского, который в галстуке с Дедами Морозами ночью крадется с канистрой бензина, чтобы спалить родную редакцию, и твердо ответила: «Не верю».
— Вот видите, — обрадовался он. — Валенька, может быть, вы по старой дружбе смогли бы организовать материал в «Явке с повинной». «Золотая пуля» имеет вес в городе, словом, вы меня понимаете?
Я понимала Василия Петровича, хотя намек на «старую дружбу» вонзился в мое сердце занозой.
— Но почему именно я? Почему вы не хотите обратиться к Обнорскому, которого, если мне не изменяет память, глубоко уважаете?
Вронский стал говорить, что это не совсем удобно, и никто, кроме меня, у которой так сильно развито чувство справедливости, не сумеет разобраться в этой нестандартной ситуации. Говорил он не очень убедительно и все больше какими-то полунамеками, но его лесть рождала в моей душе неосознанное чувство вины и возвращала к воспоминаниям, которые я хотела забыть. Чтобы поскорее отделаться от него, я пообещала Вронскому все выяснить. Это была моя первая ошибка.
