— Подумайте, Полина, подумайте… Это очень важно.
— Я… я не знаю, — сказала она. В голосе прозвучал испуг.
— Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?
— Н-нет…
— Почему?
— Господи, я совершенно о них не думала…
— А еще кому-нибудь вы о них говорили?
— Не помню…
— Постарайтесь. Может быть — маме?
— Да, маме я сказала. Но что из этого следует?
— Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?
— До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама…
— Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама… Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах? — спросил я.
— Кому? Кому, Андрей? Мама — пенсионерка, обычный технолог со «Светланы», — почти выкрикнула Полина.
— Хорошо, — сказал я, — хорошо. Давайте успокоимся… Когда придет мама?? Где она сейчас?
— Да вот же она. — Полина указала в окно. — Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.
Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.
По лестнице мы спустились почти бегом…
— Бабушка! — закричала Яна. — Смотри — мама идет!
Бабушка удивленно посмотрела на Полину и еще более удивленно — на меня.
Мы подошли.
— Мама, — сказала Полина, — это Андрей Серегин, журналист.
— Очень приятно…
— А это моя мама, Тамара Леонидовна.
Я тоже сказал, что мне очень приятно. Тамара Леонидовна смотрела настороженно…
— Мама, — сказала Полина, — мама… Мама, помнишь, я говорила тебе про Олега? Ну зимой я встретила его у метро… Помнишь?
— Конечно, помню. Склероза у меня еще нет.
Полина перевела дух и спросила:
— А помнишь, я сказала тебе о письмах Троцкого, которые нашел Олег?
— И это помню… А в чем, собственно, дело?
— Тамара Леонидовна, — вмешался я, — постарайтесь вспомнить: вы рассказывали кому-нибудь об этом?
— А в чем, собственно, дело? Полина, я не понимаю…
— Мама! Мама, это очень важно…
— Ну рассказывала… А что? недоуменно произнесла Тамара Леонидовна.
Я уже начал терять терпение от тупости этой мамаши: неужели вы, мадам, не понимаете, что дали наводку убийце?… Я взял себя в руки и спокойно спросил:
— Кому вы это рассказали, Тамара Леонидовна?
— Да никому. Только одному Федьке-паразиту.
Меня как будто оглушили. До меня доносились слова пенсионерки-технолога, но я их не воспринимал: «А кому я еще расскажу? Федьке… Он пришел раз пьяненький, расхвастался, что вот, мол, скоро продаст дачу, так разбогатеет. А я ему и попеняла: дурак ты, Федор. Пьяница и бездельник. Что в тебе Полинка нашла? А он: да уж не такой я дурак, как ее Олег… А я ему: Олег-то еще может прославиться — он письма Троцкого нашел…»
— Как среагировал Федор? — быстро спросил я. — Заинтересовался?
— Заинтересовался… Но не так чтобы очень. Я же говорю: он пьяненький был.
Дурак дураком.
— Мама! — сказала Полина. — Почему ты ничего не рассказала об этом мне?
— А о чем говорить-то, доча? — искренне удивилась пенсионерка.
Действительно, подумал я, о чем тут говорить? Дело-то плевое: две… как бы сказать помягче?… две курицы дали Федору наводку на квартиру, где лежит настоящий клад. А он историк. Хоть и не доучившийся, но историк — он сразу просек, сколько могут стоить рукописи Троцкого.
Я повернулся к Полине:
— Полина, а среди знакомых Федора нет человека с сильным заиканием?
Я спросил просто так. Я не рассчитывал на положительный ответ: навряд ли Полина знает всех знакомых своего бывшего гражданского мужа… Да и разошлись они давно — за это время у Островского могла появиться масса новых дружков-собутыльников. Не исключено, впрочем, что Федька подключил кого-то из старых корешей по отсидке… Полина посмотрела на меня изумленно, а Тамара Леонидовна сказала:
— Да сильнее самого Федьки-то никто, наверное, не заикается.
Пробки! Чертовы пробки… С началом дачного сезона по пятницам все выезды из города превращаются в автопытку. По пятницам к гигантскому стаду автомобилей, колесящих ежедневно, присоединяются еще и те, что используются только для поездок на «фазенды». Среди «дачных водителей» масса пожилых людей на «Москвичах». И масса дамочек на иномарках. Водители «Москвичей» любят возить багажник на крыше, а дамочки лепят на заднее стекло сразу пачку нашлепок… Водят и дедки, и тетки одинаково — очень медленно уходят со светофоров и, набравши скорость сорок километров, с достоинством катят до следующего светофора… я их очень сильно уважаю.
Я гнал джип на север, к выходу на Выборгскую трассу. Я протискивал машину в любую щель, где только можно.
Выскакивал на разбитые в хлам трамвайные пути. На выбоинах джип скакал козлом, и Полина хваталась за ручку под потолком.
— Вы всегда так ездите, Андрей? — спросила она.
— Хотите, чтобы Федька успел все сжечь? — зло ответил я.
…После того, как Тамара Леонидовна произнесла: да сильнее самого Федьки, наверно, никто не заикается, — у меня, как нынче говорят, «снесло башню».
— Что? — спросил я. — Что это значит?
— То и значит, ответила Тамара Леонидовна, — что он заика, каких еще поискать.
Я повернул голову к Полине:
— Как же так? Я спрашивал у Немчинова. Он мне сказал: Цицерон, язык без костей.
— Немчинов, — тихо ответила Полина, — не видел его после тюрьмы. Федька подхватил там какую-то инфекцию, чуть не умер… В результате стал очень сильно заикаться. Но в «демократических» кругах Федька всем говорил, что заикается потому, что его избивали на допросах чекисты…
Я почувствовал себя полным дураком.
Я всегда считал, что заикание бывает либо врожденным, либо появляется в детстве после сильного испуга. Я сам учился в первом классе с мальчиком, который стал заикой после нападения собаки… Но мне и в голову не могло прийти, что эта напасть может поразить взрослого мужчину.
Все стало на свои места. Образовалась цепочка, в которой еще не хватало нескольких звеньев, но
