Из грез о родном городе и далекой доармейской жизни его вернул грубый голос прапорщика Кузнецова, который спросил Панкевича, кивнув на труп:
— Ну? Тянем кота за хвост?
— Погоди, Валера, — неуверенно откликнулся старший лейтенант. — Надо обмозговать все… Черт его знает, что там! Может так накрыть, что мало не покажется…
— Ага, — сказал Маугли. — Не дай Бог там «лягуха» или «монка»! Тогда — аллее…
Квазимодо посмотрел на бойца, словно царь на жида:
— Еще один… специалист выискался… Охо-хо…
Прапорщик вздохнул, собрал лоб в морщины и вдруг неожиданно сказал — неизвестно кому, вроде как просто в пространство:
— Сон мне сегодня нехороший приснился… Танюшка, доченька трехлетняя, приснилась под утро — будто забралась на табуретку, чтобы игрушку с полки достать, ну и упала… Лежит, плачет… Я ее целую в лобик, а она… говорит: «Папа, у меня колечко сломалось». Я гляжу, а у нее и вправду колечко детское на пальчике треснуло и прямо на три части развалилось. Я говорю, не плачь, мол, починю. А она: его уже не починишь… Вот такой херовый сон мне приснился, ребята…
С этими словами Квазимодо взял веревку и пошел к трупу.
— Валера! — вскинулся было Панкевич, но понял, что все равно не остановит прапорщика.
Все приникли к земле, провожая глазами фигурку Кузнецова. Квазимодо постоял некоторое время перед трупом, затем склонился над ним, что-то долго и сосредоточенно рассматривал, потом начал осторожно продевать веревку между телом и локтем убитого.
— Интересно, — прошептал Маугли. — К чему это он про сон свой… Я, товарищ старший лейтенант, никак вот товарища прапорщика понять не могу. Не идентифицирую. Какой-то он… Хмурый, злой всегда, не улыбается, хотя видно же, что мужик-то нормальный… Он — как монумент какой-то… Прямо Чингачгук…
Панкевич покосился на бойца, вообще-то, обсуждать с рядовым прапорщика — это, скажем так, некоторые вольности, но… Когда «нервяк» давит, допускается и не такое, и поэтому Рыдлевка тихо отозвался:
— Это он после плена таким стал. Говорят, в первую еще, срочником. Остальных на глазах порезали, а ему пальцы и ребра переломали, да и нос в придачу… Повезло ему, бежал, седой и обмороженный вернулся…
— Как «срочником»? — не понял Веселый.
— А так, — ответил Панкевич. — Ты думаешь, сколько ему?
— Ну, тридцать пять…
— А двадцать пять — не хочешь?! Да он только чуть постарше тебя… И в Чечню он вернулся, сами понимаете, зачем…
— Да уж, — сказал Маугли после паузы. — Чего тут непонятного…
От трупа вернулся Квазимодо. Казалось, рубленые складки на его лице проступили еще резче.
— Ненавижу… Ненавижу…
После короткой паузы Панкевич встал, отряхнул колени и объявил свое решение:
— Так… Значит, мы с Родионенко и Мургалов с тобой, Валера, тянем веревку! Как только перевернем его — сразу мордой в землю! Понятно? Хватит уже трупов…
— А зачем переворачивать? Можно ж и так вытащить, — подал голос молчавший все это время Коняев.
Квазимодо посмотрел на бойца, как на полиомиелитного:
— Зачем… Были уже такие умники, вытянули, на свою голову. Мину. Привязана была. Притащили прямо себе под нос…
Прапорщик повертел головой, посмотрел на Рыдлевку и добавил:
— Все ж таки надо вот там вот подкопаться… Хоть какой-никакой брустверок для пущей надежности. А?
— Дело, — согласился Панкевич и рявкнул на Коняева. — Чего замер? Уснул, что ли? Бери лопатку, пошли.
Рыдлевка отвел Коняева к редким кустам и мотнул подбородком:
— Давай, не стой, как памятник. Копай окопчик, да пошустрее и поглубже.
Конюх, что-то ворча, начал врубаться саперной лопаткой в твердую почву. Промучившись с дерном и корнями, он остервенело долбил затвердевшую глину. Панкевич, наблюдая за его работой, закурил.
Маугли, довольный тем, что копать выпало не ему, с ухмылкой подмигнул Веселому:
— Приятно посмотреть, когда человек своим делом занимается?
Между тем Коняев, пользуясь моментом, вполголоса обратился к Панкевичу, надеясь, что его не услышат Маугли и Веселый:
— Товарищ старший лейтенант… Можно обратиться?
— Не «можно», а «разрешите»… Чего там у тебя?
Конюх сглотнул и, не переставая долбить глину, опять прошептал:
— Товарищ старший лейтенант… А можно, я в третьем взводе буду… Ну, они чаще на боевые ходят… И почти весь призыв мой… Вы, конечно, хороший командир, и пацаны уважают… Но я хочу к Орлову. Он тоже — псковский…
Рыдлевка сплюнул с губы табачную крошку:
— А я в космос хочу… Что, все из-за этих фоток разобраться не можете?
Коняев ничего не ответил, и Панкевич повторил свой вопрос:
— Я спрашиваю, с фотками проблема?
Конюх прошелестел еле слышно в землю:
— Они говорят: срок — сутки, а где я их возьму… Ну не брал я их, товарищ старший лейтенант.
Рыдлевка скривился, оглянулся на труп Малецкого и аж головой замотал:
— Нашли время… уроды. При покойнике из-за каких-то фоток… Иной раз смотришь на вас, на себя… Думаешь: нормальные мы или уже все тряхнутые какие? Что, по-человечески не разобраться?
— Ну товарищ старший лейтенант… Ну пожалуйста…
— Не нукай, не запряг… Ладно, я подумаю чего-нибудь. Хорош глину долбить.
Рыдлевка махнул рукой Веселому, Маугли и Квазимодо. Они подошли, взялись за концы веревки. Панкевич отер лоб, на котором выступила испарина.
— Все, парни, пора! Тянем по моей команде. Не рвем, а именно тянем! Как только он завалится — кротами в землю. Ясно? Конюх, ты понял? Ты вообще не вставай и не смотри туда даже. Главное, не дрейфить, все будет — спок!
— А если он не завалится? — спросил Коняев, вытирая глиняную пыль с лица.
— Че ж ты каркаешь-то, ты! — заорал на него Маугли. — Тебе ржать положено, а не каркать.
— Тихо! — рявкнул Квазимодо. — Завалится… Куда он денется…
Однако прапорщик все же еще раз почесал голову, потом достал из ножен трофейный штык от древней «Токаревой самозарядки», подошел к трупу и вонзил лезвие по рукоять в землю сбоку от тела, образуя некий дополнительный упор.
— Вот так-то лучше будет. Упрется в рукоятку и завалится, как миленький… Коняев! Чего засопел, как паровоз? Очко, поди, заиграло? Не бзди…
Панкевич огляделся внимательно и залег за брустверок последним.
— Вот будет смешно, если под ним ничего нет, — шепнул Веселый Маугли. Москвич кивнул:
— Ага. Ухохочемся прямо.
— Поехали! — махнул рукой Рыдлевка.
Веревка натянулась, как струна. Негнущийся Малецкий вздрогнул, сдвинулся, нехотя приподнялся, наткнулся боком на рукоятку воткнутого в землю штыка и с запрокинутой головой плюхнулся на живот. Наступила тишина, в которой отчетливо слышалось тяжелое дыхание людей за невысоким глиняным брустверком. Веселый повернул было голову к Маугли — мол, кто был прав? — но через секунду ухнуло, ударив всем по барабанным перепонкам. Уши заложило, ветки кустов затрещали, посеченные осколками, а сверху дождем посыпалась труха и редкие ржавые листья. Квазимодо встал и отряхнулся:
